Хозяйка чужого дома
Шрифт:
– Хорошо, жду, – покорно ответил Лева, думая о том, что встречу с сыном-подростком бальзаковской дамы, назначенную как раз на послеобеденное время, придется отменить. Конечно, в знакомстве с Терещенко были свои плюсы – во-первых, он щедро платил, хотя Лева и не требовал для себя больших гонораров, а во-вторых, был любопытен Бармину как человек.
Терещенко появился в кабинете через полчаса – бледный, но почему-то довольный, чуть ли не счастливый. Великолепный, тонкий, изящный человек, явившийся из иного измерения.
– Она
– Минутку, минутку, – мягко остановил его Бармин. – Вы слишком взволнованны. Сначала успокойтесь. Ваши мысли и ваши чувства, если они действительно серьезны, никуда не исчезнут, вы их не сумеете забыть. Садитесь, прошу вас. Чай, кофе?
– Воды, обычной минералки, только без газа…
Желание Терещенко было тут же выполнено. Он улыбался, отхлебывая из стакана воду, и выглядел очень довольным. «Пожалуй, я был прав, когда придумал для него это задание!» – подумал Лева.
– Как ваше самочувствие?
– Прекрасно, только душно что-то… Сейчас я вам покажу…
Терещенко достал из широкого плоского дипломата картину в раме и протянул ее психоаналитику.
– Ого! – воскликнул Бармин. – Действительно ребус.
– Да. Надо сначала вглядеться, разобраться… Это очень занимательно!
На небольшом листе плотного, шероховатого ватмана были разбросаны темные пятна различной конфигурации.
– Вы не так смотрите, держите ее подальше от глаз… – Терещенко взял из рук Бармина картину и отодвинул ее на довольно приличное расстояние.
– Так я тоже не вижу… Ах, вот оно что – теперь в самый раз.
Это был карандашный рисунок какой-то фигуры на фоне цветущей листвы, выполненный мягким карандашом в черно-белой гамме. Линии – нечеткие, размазанные, сильно растушеванные – в отдельных местах почти сливались с бумагой.
– Графика? – спросил Лева.
– Смотрите, смотрите…
Лева не был большим специалистом в области искусства, его интерес не шел дальше того, что обязан знать приличный человек в нынешнее время. Какие-то имена, названия, художественные понятия, модные тенденции, безусловно, были ему известны, но о графике как таковой он не имел никакого понятия. Тем прилежнее рассматривал он картину неизвестной ему художницы, которая имела столь сильное влияние на его клиента…
Он смотрел долго, пристально – Терещенко все это время сидел молча, с любопытством наблюдая за ним, – и вдруг пришел к выводу, что в рисунке действительно что-то есть.
– Забавно! – пробормотал он, то поднося картину к глазам, то отодвигая ее.
Изображен был, безусловно, яркий солнечный день. Наверное, летний, совсем как сегодняшний, – солнце играло в листве. Удивительно, как простой карандаш мог передать оттенки света, от бледно-серого, почти прозрачного, до густо-темного. Тени и свет играли на бумаге, переливались – создавался эффект того,
Сквозь полуоткрытые жалюзи в кабинет рвались солнечные зайчики – их отбрасывали своими лакированными крышами двигавшиеся под окнами машины. Блики скакали по стенам, потолку, по лицам Терещенко и Бармина, по картине, и невозможно было понять, где реальность переплетается с вымыслом, что в самом деле изображено на рисунке…
– А что это за фигура в центре? Не вы ли? Никак не могу понять…
– Нет, Лева, бог с вами! Не я, точно. Хотя именно эта часть картины больше всего возбуждает мое любопытство.
– По-моему, похоже на ребенка – кудри, ямочки на щеках… – Лева Бармин был заинтересован не меньше, чем его пациент.
– А вот это… Как вы думаете, что у него за плечами выступает?
– Ага… – Бармин опять придвинул картину поближе. – Не проще ли было спросить у самой художницы, что именно она изобразила?
– Нет. Я уже спрашивал – она сама не знает.
– Забавно! – опять повторил Бармин. – Вашей художнице – Елена ее зовут, да? – вероятно, самой понравилась игра в картину-ребус. Да, она не скажет. Вы сами должны растолковать смысл.
– Вы не находите, что фигура напоминает ангела? Вот эти небольшие выступы за плечами – они ведь словно крылья, да? – оживился Терещенко. – Мне показалось, что это ангел. Да, выступы не похожи на ветви деревьев, слишком симметричны… все-таки не ребенок, я думаю, а именно ангел.
– Ангелов часто рисуют в виде детей, младенцев, – одобрительно кивнул Бармин. – А не скульптура ли? Смотрите, как неподвижна фигура – листья трепещут, переливаются, а она будто замерла, затаилась…
– Нет, он живой, он улыбается. Или плачет.
– Странная гримаса. Она может означать все что угодно. Может быть, при другом освещении…
Они немного поэкспериментировали со светом – плотно закрыли жалюзи, включили лампы, потом распахнули окна настежь, впуская летний день… Фигура на бумаге каждый раз менялась, ее очертания колебались, существо на картине то смеялось, то страдало, жемчужным блеском светился ватман, словно его покрыли тонким слоем фосфора. Терещенко совсем побледнел, но потом заявил решительно:
– Я вам скажу, доктор. Я вам скажу, что это. Или кто это. Это бог любви.
– Бог… чего?
– Бог любви. Амур, Купидон, как его… Я вам хотел сказать с самого начала. Неважно – младенец, скульптура, живой, не живой, плачет или смеется… Но это именно он.
– В самом деле! – вдруг улыбнулся Бармин, поправляя круглые очочки на носу. – Амур!
– Бог любви, – с удивлением, проникновенно повторил Федор Максимович. – Она хотела сказать мне о любви. Этот живой, переливающийся фон, этот свет… Любовь!
«Так я и думал! – мысленно воскликнул Лева. – Ему не хватало именно любви».