Хозяйка Судьба
Шрифт:
Увидев завершенную работу, Гавриель едва не застонал, впервые на памяти Карла утратив душевное равновесие, не покидавшее его, казалось, никогда. И не зря. Положа руку на сердце, Карлу удалось все, чего он хотел от этого портрета. Буквально все. Глаза Ребекки сияли, как живые, заставляя его собственное сердце биться быстрее, а нежные губы… Ну, что сказать, глядя на эти, им же самим написанные губы, Карл сразу же чувствовал их вкус, и пламя вожделения поднималось в нем смертельным валом степного пожара. Единственное, чего он не изобразил на полотне — и не потому, что не мог, а потому, что не захотел — это силу ее собственной страсти. Или это все-таки была любовь? Что ж, возможно, что и любовь, ведь она, как и все прочие люди, не была лишена этой вполне человеческой слабости. А он? О, ему давно было известно о себе
«Любовь?»
— Ты не способен любить, Карл, — сказала ему однажды Сабина Альба. — Ты об этом знаешь?
— Почему вы так думаете, госпожа? — спросил он ее, стараясь казаться равнодушным.
— Потому что ты чудовище, Карл, — ответила она с улыбкой.
— Ты чудовище, — повторила она, открыто наслаждаясь его бешенством.
— Но ты мне нравишься, — в ее агатовых глазах зажегся незнакомый Карлу черный огонь. — Знаешь, почему?
— Нет, — он был обескуражен неожиданным поворотом разговора. — Откуда же мне знать?
— Не скажу, — вдруг шепнула она, и на ее скулах появился румянец. — Не сейчас.
— Утром, — объявила она через секунду своим обычным, полным надменности голосом. — Я скажу тебе об этом утром.
«Боги! — подумал он растерянно. — Она что приглашает меня в свою постель?»
Он не ошибся. Все так и случилось, как нарисовало ему его распаленное жаждой женщины воображение. И была ночь, жаркая, как дыхание самума [30] , ночь, определившая раз и навсегда его путь. Сабина была великолепна: ее глаза цвета черного янтаря, казалось, горели в полумраке алькова, и светилось, испуская приглушенное — матовое — сияние, как луна сквозь облака, белоснежное тело на черных простынях. Впрочем, для того, чтобы увидеть ее такой, совсем не обязательно было дожидаться пока она сама перед ним разденется. Все это Карл уже знал, видел в своем, не ведающем границ и пределов воображении, но теперь он убедился, что художественное чувство не химера, а тонкий, изощренный инструмент постижения реальности. Тем не менее, нагота Сабины произвела на него впечатление огромной силы. Это было как землетрясение, которое он однажды пережил в горах Восточного хребта, или извержение вулкана, о котором очень красочно рассказал ему как-то в Во подвыпивший моряк. Страсть и вожделение боролись в Карле с голосом разума, твердившим, что между ним, вчерашним мебельщиком, Карлом из Линда, и ею, великолепной и блистательной, леди Сабиной Альба, пролегла пропасть, которую не дано обойти или перепрыгнуть. Однако и это оказалось неправдой. В мире — понял он в эту ночь — нет ничего невозможного, во всяком случае, для него. И исчезла робость, сметенная волной яростной жажды, и мысли о том, что он груб и неловок, растворились в бушующем урагане страсти. Ушли сомнения и юношеские страхи, и осталось только то, что и являлось на самом деле сутью происходящего: мужчина и женщина, их общее желание, и их извечные роли в этой никогда не прекращающейся игре едва ли не самых могущественных сил природы. Мужчина и женщина, и его право повелевать и брать, и ее право подчиняться его воле и отдавать ему себя. Все это возникло само собой, как если бы он и всегда знал, кто он, и каково его место в подлунном мире. Впрочем, и то правда, что такие откровения требуют времени, чтобы быть вполне усвоены, и душевного усилия, разумеется, и еще, вероятно, осознания и принятия.
30
Самум — знойный ветер (араб).
Когда он проснулся утром — солнечные лучи ударили ему прямо в лицо — и увидел спящую рядом с ним Сабину, первой его реакцией был стыд, едва ли отличимый по силе от смертельного ужаса. Глядя на обнаженную женщину, которая во сне была ничуть не менее прекрасна, чем в порыве страсти, он вспомнил вдруг во всех ужасающих подробностях, что делал ночью с этим безукоризненным телом. И ее, Сабины Альбы, вопли припомнились тоже, как и его собственная ярость, почти не отличимая от той, что бушевала в груди Карла в ту памятную ночь, когда он убивал илимских солдат на залитой кровью крепостной стене, а за спиной его корчился в пламени пожаров
— Ты чудовище, Карл, — сказала вдруг Сабина воркующим голосом и, открыв глаза, довольно улыбнулась ему прямо в лицо.
— Ты не способен любить, Карл, но ты замечательный любовник, — Сабина своей наготы не стеснялась, она ею гордилась. — Ты чудовище, но ты мне нравишься, потому что и сама я чудовище, Карл. Мы с тобой оба чудовища.
— Люблю! — повторила Ребекка, откидываясь на подушки, и счастливо улыбнулась, наполняя пространство алькова волшебным сиянием своих золотых глаз. — Люблю!
«Любит? Любовь…» — Карл посмотрел в ее одурманенные нежностью глаза, и вместе с новой волной страсти к нему пришло неожиданное и совершенно неуместное ощущение неправды. Что-то фальшивое, ненастоящее почудилось ему вдруг и в этой раскрывшейся навстречу его желанию женщине, и в самой этой сцене, и в том, разумеется, какие чувства кружили сейчас ему голову.
— Люблю!
«Любит? Любовь…»
Он попытался убедить себя в ошибочности возникшего у него впечатления.
«Демоны нижнего мира способны не только соблазнять, но и путать», — сказал он себе, касаясь пальцами ее груди.
Однако все было тщетно, ничто — ни слова, ни ощущения — не могло уже изгнать из его сердца поселившегося в нем сомнения. Его пальцы скользили по нежной бархатистой коже Ребекки, спускаясь от соска в глубокую ложбинку между грудей, не потерявших за эти годы ни формы, ни упругой силы, и чувства Карла утверждали, что все так и есть. Он слышал ее бурное дыхание и помнил едва ли не только что отзвучавшие стоны, готовые вот-вот снова сорваться с этих плавно очерченных губ. Он вдыхал ее запахи, описанию которых мог посвятить целую книгу. По-видимому, чувства его не обманывали, и, тем не менее, во всем происходящем присутствовала странная интонация иллюзорности, ирреальности, фальшь…
Инквартата [31] . Бронислав качнулся вперед, падая на левую руку, а его вооруженная рука ударила снизу вверх в идущую справа налево — мандритта [32] — правую руку Карла.
«Недурно!» — Карл едва успел увести руку с линии выпада, отмечая, между делом, неуместное движение своего секунданта, лорда Тэша, спешащего к нему, как если бы Карл был убит или ранен.
31
Инквартата — шаг назад задней (т. е., находящейся позади другой) ногой вместе с опусканием корпуса вниз под приходящий клинок, опуская левую руку на землю для опоры, и контратакуя по линии.
32
Мандритта (обезьяний удар) — горизонтальный удар, наносимый ладонью вверх (с точки зрения хвата), боевым лезвием меча — справа налево.
«Вот же…»
Кинжал Тэша ударил его в поясницу, и время замедлило свой бег, остановленное мгновенным рывком Карла. Правила кодекса и вообще какие-нибудь правила сразу же утратили свой смысл, и состязание превратилось в войну. Карл был стремителен (жизнь быстро уходила из него вместе с кровью, толчками выплескивающейся из раны) и смертоносен (боги сами разберутся, кто прав, а кто виноват). Он убил всех пятерых — своего противника и четырех секундантов — и только затем лег ничком на землю.
«Конец?»
Возможно, именно так и обстояли дела, потому что острие кинжала, скорее всего, достигло печени.
«Но ведь я еще не умер и все еще в сознании…»
Карл выпустил меч и, заведя руку за спину, положил ладонь на мокрую от крови рубашку.
«Через ткань?» — но ни сил, ни времени на то, чтобы раздеться у него уже не оставалось. Приходилось надеяться, что он все-таки сможет затянуть рану раньше, чем потеряет сознание.
— Ребекка беременна, — неожиданно сказал император и выжидательно посмотрел на Карла.