Храм воздуха
Шрифт:
– Как это обрежет?!
– возмутился мой отец.
– Какое он имеет право!
– Безо всяких прав отрежет.
– Мать, всхлипнув, посмотрела на Юсифа.
– Ну что, сходить за ней ещё раз?
– Да.
– Только идем, поешь немного...Идем, идем. Заодно потанцуешь со мной, мать буквально втолкнула Юсифа в комнату, где жена старшего брата Амирусейна, красавица Нармина, увидев их ударила по клавишам пианино.
Мать, продолжая беззвучно плакать, улыбалась Юсифу, из вежливости взявшему на себя обязанности партнера, и её гибкие, словно без костей, руки плавно змеились в такт музыке. Когда танец закончился, к ним приблизился отец Амирусейна Балададаш; он был очень озабочен тем, что остывает плов.
– Настоящий плов, - сообщил он, - из ханского риса на топленом масле. Барашка я сам вырастил. В этой комнате.
Мать отправилась в соседний дом за Гюлей, а Балададаш ещё долго приставал к Юсифу, уговаривая его съесть хотя бы тарелку плова.
Спустя много лет мать рассказала мне, о чем говорили Юсиф и Гюля, когда ей удалось устроить их первую встречу, это было бурное объяснение, причем тон задавала Гюля.
– Ты думаешь, что делаешь? У меня муж, семья. Ты что - не понимаешь этого?! Ты вообще понимаешь, что произошло?! Я чужая жена, понимаешь? Жена другого человека! Оставь меня в покое. Что ты гоняешь Назу туда-сюда? Чего ты добиваешься?
– Почему ты меня не дождалась?
Лицо Гюли перекосилось - так возмутил её этот вопрос; мать, рассказывая, старательно изобразила гневную гримасу Гюли.
– Я тебя не дождалась?! Я?! Да я три года тебя ждала.
– Я имею в виду - потом, когда война кончилась.
– И потом я тебя ждала. Все вернулись домой: калеки, больные, здоровые. Даже те, кто в плену был... Только от тебя ни слуху, ни духу... А теперь вдруг явился: "Вот он я, прибыл".
– Задержали меня.
– Знаю, кто тебя задержал. Видела фотографию.
– Какую фотографию?
– Сам знаешь.
– Она ко мне отношения не имеет. Это знакомая нашего старшины.
– А старшина или как его там, утверждает, что твоя.
– Откуда ты его знаешь?
– Я его в глаза не видела. Муж где-то познакомился. Ещё до свадьбы нашей. Принес фотографию. "Ты его ждешь, говорит, а он в Польше с девушками развлекается".
– Я эту польку первый и последний раз видел. Старшина попросил, чтобы сфотографироваться с ними. Неужели ты мне не веришь?
– Сейчас это уже не имеет значения. Верю, не верю. Поздно об этом говорить. Год прошел после окончания войны.
– Я не мог приехать.
– Почему это всех отпустили, а ты не мог?!
Юсиф ответил не сразу, и выдавил, глядя в сторону:
– Посадили меня.
– За что? Вел бы себя нормально, не посадили бы...
– Я домой поехал. Как девятого мая немцы сдались, я оружие ребятам нашим отдал и в Баку поехал. В Баладжарах меня поймали. И под трибунал.
– За что?
– Без приказа нельзя было уезжать. А я уже не мог...
– Юсиф на мгновение умолк и неожиданно для себя заявил.
– Ты должна с ним разойтись.
– С кем? Не говори глупости. Мы с тобой последний раз видимся.
– Я убью его.
– Научился на войне?
– Пока мы воевали, они тут на наших невестах женились.
– Я сама за него пошла, - с вызовом сказала Гюля, как бы давая понять, что если и следует кого-то убить, то её, а не мужа.
– Ты из-за фотографии это сделала?
– спросил Юсиф.
Она не ответила на его вопрос; и тихо заплакала, закрыв лицо руками...
Мать тоже еле сдерживала слезы, рассказывая, так взволновали ее воспоминания почти пятидесятилетней давности. Но, взяв себя в руки, она продолжила...
Юсиф шагнул к Гюле, остановился рядом, но не решался притронуться; рука, потянувшаяся было погладить ее по волосам, так и повисла в воздухе...
И тут мать всё же не выдержала и заплакала.
О тех же самых событиях рассказал мне и мой дядя Джавад, который к концу жизни стал добрым и рассудительным стариком.
Через полчаса Юсиф шел по извилистой узкой улице в сторону одноэтажного домика, в котором родился и вырос. Пройдя несколько кварталов, он остановился, заглянул в подворотню, темнеющую за массивными железными воротами. Прислушался. Затем протиснулся в узкую щель между створками ворот, скрепленных цепью с замком. Сделав несколько шагов в полной темноте, нащупал ногой лестницу, ведущую в подвал.
Снизу доносились негромкие голоса. Игра шла в скудном желтоватом свете керосиновой лампы: были видны только кости и деньги, придавленные куском кирпича, и руки, бросающие кости и считающие деньги. Лица игроков едва проступали в полумраке блеклыми пятнами.
– Проходи, - сказал Юсифу кто-то, стоявший недалеко от двери; видимо, его узнали, если не был подан знак тревоги.
Юсиф подошел поближе к лампе, поздоровался, присел на корточки рядом с моим дядей Джавадом. Понаблюдал за игрой.
– Сыграешь?
– спросил дядя, бросив кости.
– Нет... У меня к тебе разговор.
Они отошли вглубь подвала. Здесь под ногами хлюпала вода.
– Я знаю, зачем ты пришел, - опередил Юсифа дядя Джавад.
– Напрасно ты в это дело вмешиваешься. Она моя сестра и должна вести себя прилично.
– Я не вмешиваюсь, - сказал Юсиф, - я только дам тебе совет. А ты уж сам решай, как тебе поступать. Мужчина не должен волноваться из-за таких мелочей, как женские ногти, - Юсиф не очень был убежден в своей правоте, но говорил уверенно.
– Азербайджанские женщины в старину и волосы красили, и ногти. И никто их за это не осуждал.
– Может, она еще и шестимесячную завивку себе сделает?
– спросил дядя Джавад.
– А ты против?
– Пусть только попробует.
– Ну хорошо, - согласился Юсиф, - от завивки она ради тебя откажется, но ты за это простишь ей ногти.
– А ты-то тут причем?
– неодобрительно удивился дядя, - Почему ты за нее просишь?
– Я не прошу. Я советую. А просит она. И мне кажется, будет правильно, если ты выполнишь просьбу единственной сестры. У неё есть муж. По всем обычаям он, и только он, отвечает за поведение своей жены.