Хранители Кодекса Люцифера
Шрифт:
– Уж я об этом позабочусь.
Бог – или скорее дьявол – послал ему этих глупцов, подумал Генрих, заряжая два мушкета и высовывая дуло первого в одно из окошек. Кто бы из них ни сделал это, у него хватило ума правильно выбрать время. Мужчины в хижине смотрели на него с любопытством. Позади, в загоне, тот, кто хотел доить коз, тяжело топтался, изрыгая ругательства.
Крестьяне все так же безмолвно стояли на холоде и посматривали на хижину, занятую чужаками. Теперь их было не меньше дюжины. То, что собирались сделать эти люди, не вызывало сомнений: они пытались найти в себе мужество, чтобы отправить одного из них к Генриху и просить о возврате хижины. Естественно, крестьяне не смогли бы предложить ничего другого, кроме слез и причитаний о том, что все они положили зубы на полку, что дети совершенно закоченели на морозе и что господа, ради всего святого, должны проявить к ним сострадание… Генрих тщательно прицелился и направил ствол мушкета на переднюю линию закутанных фигур, стоящих на расстоянии примерно в пятьдесят человеческих ростов. Он сосредоточенно смотрел в прорезь, стараясь не отвлекаться от мушки на стволе оружия. Казалось, он обладал зоркостью хищной птицы, ибо так хорошо видел лица, наполовину спрятанные за шерстяными платками или под капюшонами, как будто люди находились в двух шагах от него. Морщинистые, старые, измученные трудом лица. Даже у детей лица были усталыми и старыми. От взрослых их можно было отличать разве что по росту. Ствол проехал мимо этих лиц машинально наклонился к одной из фигур поменьше и после этого снова поднялся, к другой голове, а затем замер и повернул назад. Генрих увидел серьезное лицо, веснушки, которые казались почти синими на бледной коже, тусклые глаза. Он улыбнулся. Возбуждение снова начинало пульсировать в его члене.
– Voil`a! – тихо произнес он.
Отдача была сильной; он, наверное, положил многовато пороха. Облако белого едкого порохового дыма окутало его. Выстрел все еще гремел у него в ушах. Когда дым немного рассеялся, фигуры снаружи уже бежали под защиту соседней хижины. Там, где они еще недавно стояли, неподвижно лежала одна из них, словно маленькая кучка тряпья. Генрих целился в голову. Ему стало жаль, что он не видел, как пуля разорвала ее. Он положил оружие на землю и, взяв другое, снова прицелился. Если он правильно оценил весь этот сброд…
– Попал в кого-нибудь? – спросил один из его товарищей, присел на корточки рядом и попробовал выглянуть в окно.
Возле хижины, в которой крестьяне искали убежища, что-то двигалось. Генрих прицелился. Один из чертовых глупцов, пригнувшись, выскочил наружу и пытался затащить труп в хижину.
– Ему это уже не поможет, папочка, – вполголоса проворчал Генрих. – Но если ты хочешь быть рядом со своим детенышем, я тебя к нему пошлю.
Прогремел выстрел. Мужчина, сидевший рядом с Генрихом, дернул головой и закрыл ладонью левое ухо.
– Ах, проклятие! – выдавил он. – Предупреждать же надо.
Он закашлялся, вдохнув едкий пороховой дым.
Фигура в лохмотьях подскочила вверх и снова принялась возиться с трупом. Генрих не поверил своим глазам, когда понял, что промахнулся. Тяжело дыша от ярости, он схватился за перевязь, чтобы взять горсть пороха. Большим пальцем он поддел крышку – пусто. Он выругался. Безликая, суетливая фигура снаружи упала в снег и снова встала на ноги. Генрих схватил следующую порцию пороха. Кожаный ремень, на котором висела бутылочка с порохом, оборвался, но все же, по крайней мере, она была полна. Генрих насыпал порох на полку ружья и швырнул пустую бутылочку в угол, после чего поспешно перезарядил мушкет. Крестьянин со своим мертвым ребенком почти достиг входа в хижину. Генрих не стал тратить время на прицеливание. Он сразу же нажал на курок. Отражаясь эхом, в деревне прогремел третий выстрел.
Генрих отложил мушкет. Какое-то мгновение он пристально смотрел в окно, потом, как будто бы ничего не произошло, встал, открыл дверь и вышел. Холодный воздух оказался приятен. Смрад от обоих выстрелов, уже давно наполнивший домишко, не давал дышать полной грудью, превращая каждый вдох и выдох в настоящее мучение. Генрих глубоко вдохнул. Он бросил взгляд на сарай и увидел, как из приоткрытой двери выглянули два бородатых лица и потрясенно кивнули ему. Он услышал возню в хижине у себя за спиной – это его товарищи отпихивали друг друга, чтобы посмотреть в окно. Генрих задрал голову. На западе облака чуть-чуть разошлись, и их края стали розоветь. Возле крестьянских домов больше не было слышно никакого движения; теперь уже две кучки коричневых лохмотьев тихо лежали бок о бок перед входом в хижину. Он почувствовал смесь ужаса и восхищения, которые парни испытывали к нему, – как будто теплый ветерок прошел у него по спине.
– Завтра мы можем продолжать путь, – сказал Генрих, плюнул в снег и потер застывшие руки. – Наконец-то!
16
В жизни есть много тяжелых событий, й одно из тяжелейших – когда приходится навеки прощаться с любимым человеком, которого тыпотерял. Но потерять любимого человека и не иметь возможности проститься – еще хуже. Это как рана которая никогда не заживает, как отвязавшийся конец жизни который постоянно порхает на ветру судьбы. Андрею пришлось еще раз съездить верхом в северную Богемию, до самого Йермера, [30] где Меттау впадает в Эльбу, и на всем пути он расспрашивал, не всплыл ли где-нибудь мертвец. Ему объяснили, что если уж труп попал в Эльбу, то с такой же легкостью он попадет и в море. У Агнесс постоянно стояла перед глазами картина того, как ее брат блуждает в маленьком городе у слияния рек Аупа, Меттау и Эльба, – похожий на привидение из-за своей худобы, которая стала еще заметнее в течение последних недель, – и как люди уступают ему дорогу, покачивая головами. Вероятно, он казался им потерянной душой, которая только по какой-то случайности не стоит в полночь на перекрестке дорог и не сетует на судьбу. Если чему-то и удавалось проникнуть сквозь глухую скорбь, окутавшую ее саваном, то это было понимание той скорби, которую испытывал Андрей.
30
Современное название – Яромеж.
Она искоса посмотрела на него. Он стоял рядом с ней, выше ее на полголовы, со спутанными волосами, частично закрывающими его лицо. Правая рука Андрея вцепилась в ее левую руку. Это было так странно: находить в себе силу, потому что она, эта сила, требовалась ему.
Мальчики беспокойно шевелились и пытались наперегонки выдыхать облачка пара в холодный неф.
– Ш-ш-ш! – тихо приказала им Агнесс, и они повиновались, опустили головы. Агнесс завидовала им: их скорбь по поводу смерти Киприана казалась смутной. Агнесс догадывалась, что факт смерти отца, хотя она и пыталась объяснить им это, не стал для них понятен и что они по-прежнему ждали возвращения Киприана. «Я всегда буду возвращаться к тебе* – и все снова будет так, как раньше. Когда же наконец они поймут, что уже ничего не будет так, как раньше, хотя время и заберет у боли ее самое грозное жало.
В течение первых дней после сообщения о гибели Киприана она кричала, плакала, неистовствовала, колотила кулаками по кровати и до крови царапала ногтями лицо. В результате у нее не осталось никаких сил на то, чтобы делать что-нибудь, и она просто сидела, как тюк одежды. Только глубоко внутри ее смертельно раненное существо билось, и кричало, и проклинало свою судьбу. Теперь она была должна пережить этот день и не упасть без сил. Она была должна это сделать ради всех этих людей, которые пришли, чтобы поддержать иллюзию прощания с Киприаном Хлеслем.
– Они идут, – прошептала Александра осипшим голосом. Она стояла по другую руку от Андрея, между ним и Вацлавом. Молодой человек был бледен. Агнесс никогда не удавалось разгадать, что он думал о Киприане, который был, согласно всему, что знал Вацлав, его дядей, о непринужденном, громко смеющемся к ужасу робкого племянника, иногда просто заключающем его в свои объятия Киприане. Она допускала, что Вацлав боялся его. Когда юноша пришел к ним в дом, чтобы предложить ей и Агнесс свою помощь, он расплакался, и ей пришлось утешать его. Но с собственными слезами к ней пришло понимание того, что Киприан разбудил любовь и расположение даже в этом замкнутом, неуверенном сердце;
Господь Бог призывает к себе самых лучших раньше других, так как ему нравится их присутствие, думала она. Она почувствовала горечь, от которой у нее перехватило горло.
Некоторое время тому назад служки разделили собравшихся и создали что-то вроде центрального коридора. Агнесс не отдавала распоряжений на этот счет, но теперь она понял откуда взялось это указание: от кардинала Мельхиора. Через этот коридор в нормальных обстоятельствах тело пронесли бы на поминальной доске, по предпоследней дороге из его дома и до приходской церкви. Однако тела не было. Агнесс поняла, что старый кардинал так же, как и она, не мог свыкнуться с мыслью о том, что это прощание без прощания.