Хрен знат
Шрифт:
– Они сожалеют, - подумав, ответил я, - что только один пацан внимание на них обратил. Да и тот маленький и невзрачный, но ты...
– Ой! Мой автобус!
– неожиданно всполошилась Валюха.
Я замолчал, сбитый с толку и с мысли, а она чмокнула меня в щеку и упорхнула в сторону остановки. Вот падла! Не поймешь этих баб.
Гнаться за ней я, понятное дело, не стал. Не стариковское это дело, да и ноги не шли. Щеки горели. Что интересно - обе. Люди обтекали меня с обеих сторон, толкали локтями, а
Я нес ее поцелуй до самого дома. Обратный путь пролегал по "вражеской" территории. Но никто из пацанов не остановил, не сказал "дай двадцать копеек", не потребовал закурить, чтобы потом набить морду. Можно сказать, и тут повезло.
Дед закончил уже пропаривать веники, выставил их сушиться: вдоль забора, на ручки, метелками вверх. Хорошо, что у нас только одни соседи, и те родственники. А вот Ивану Прокопьевичу в этом плане не повезло. Его участок граничил забором с домовладением Пимовны. И этим все сказано.
Есть такая примета в кубанских станицах: если веник поставить у двери, метелкой вверх, то ни одна ведьма в дом не войдет. А если она уже находится в доме, то ни за что не выйдет. Вот тогда-то, можно смело брать ее за хипок и требовать от нее все, на что колдунья способна: чтобы порча и сглаз обходили семью стороной, чтобы корова доилась на зависть соседям, чтобы дочь вышла замуж за богатого и непьющего мужика.
Баба Катя считала себя православной народной целительницей. Она посещала церковь, соблюдала посты. Поэтому ей были обидны
намеки даже в виде одиночного веника, стоящего вверх ногами. А тут сразу полста! Стоят вдоль межи и колют глаза.
Проснешься, бывало, еще до рассвета, выйдешь в деревянный сортир по малой нужде. Глядь, а вдоль соседской ограды свечка плывет в воздухе, и голос бабушки Кати: "...и остави нам долги наша..." Тут уж ежу понятно: быть нынче днем большому скандалу. Ох, и любила Пимовна поругаться с соседями! Особенно, когда выпьет. Пила она редко, но так, чтобы все знали. Когда никого не встретит на улице, отвязывалась на меня.
Ремонтирую как-то калитку, ведущую на островок, столб опорный меняю. И тут она:
– Что, чернокнижник, все копаешь, колдуешь?!
После смерти дедушки Вани, я у нее стал "чернокнижником".
Ну, я-то бабушку Катю знаю лучше других. Надо, думаю, подыграть:
– Ах, ты ж, - говорю, - старая сука! Да я тебе этот столб в могилу вобью!
Поорала она, покуражилась, отвела душу и была такова. Разыграли мы с ней, короче, спектакль. Через двадцать минут приходит:
– Сашка, пошли вмажем!
А почему бы не вмазать? Из тех, что жили на нашей улице, когда я ходил в школу, трое нас всего и осталось: я, она и бабушка Зоя - вдова дядьки Ваньки Погребняка. Кто помер, кто уехал из города, кто перебрался в другой район, где вода нашей речушки по весне хату не заливает.
Нет, чтобы там не болтали соседи, а хорошая была бабушка Катя! Штучный товар, истинная казачка, сейчас таких не бывает.
Это ведь, на моих глазах сын ее, Лешка женился. До сих пор вспоминаю: не история - песня про настоящую женскую солидарность.
Дело было давно. Если мерить нынешним временем, на будущий год, по весне. Леха тогда институт закончил, уехал строить дороги. Неделями пропадал.
Сижу я как-то на тутовом дереве, возле ее двора, живот набиваю. Смотрю: девушка молодая в калитку стучит, бабушку Катю зовет. Простенько одета, по-деревенски.
– Здесь, - спрашивает, - Леша живет, высокий такой, кудрявый, красивый?
– Здесь, - отвечает Пимовна, - это мой сын. А ты по какому вопросу?
– Беременна я от него...
Ну, себе думаю, попала деваха, как кур в ощип! Сейчас ей будет рассказано, кто она есть, и прочему маме и папе не надо было этого делать.
Только ошибся я. Бабушка Катя, вдруг, всплеснула руками и почему-то заплакала. Обнимает девчонку, целует:
– Да ты ж моя доченька! Да ты ж моя милая! Да пойдем же скорее в хату! Да пошел ты, проклятый!
– и кобелька калошей под зад, чтобы в будку шел, не путался под ногами.
А будущая сноха... та и сама не верит, что встречают ее, как родную. Конфузится, ждет подвоха. Идет, как сапер по минному полю.
Притих я на нижней ветке, будто застигнутый на чем-то постыдном. Мне сквозь окошко все видно, как в телевизоре. И стол, и красное место, на которое девчонка присела. Екатерина Пимовна вокруг нее увивается: на стол накрывает, тащит наряды из сундука, шкатулку с серьгами и бусами...
Душой чую: нехорошо чужую жизнь препарировать. Надо тикать. Только подобрался к стволу, бабушка Катя во двор вылетает, да бегом во времянку. Тут же назад - тащит в руках две трехлитровые банки с солеными огурцами и помидорами. Я, было дело, с дерева - она к колодцу с ведром, а сама плачет.
Все, - думаю, - попал! Но тут, слава богу, Леха нарисовался в самом начале проулка.
– Мамашка!
– кричит, - я премию получил!
Идет, стало быть, Леха с портфельчиком, в бежевом костюмчике с искоркой, в туфельках "Нариман", что у нас в КБО шьют. Ну, еще бы - начальник участка!
Увидала его "мамашка", уронила ведро в колодец, спиной передернула - и во двор. Схватила поганый веник, которым сметала куриные говны, сын только в калитку - она его, этим веником, в харю:
– Ах, ты ж кобелюка проклятый, подлец, сукин сын! Женись, падла! Сей же час собирайся в ЗАГС, или в дом ко мне ни ногой! У меня теперь дочка есть. Будем с ней моих внучек кохать.