Хроника лишних веков
Шрифт:
На моих глазах в один день, пока я умывался, без всякого аппетита завтракал бараньей ногой, пока терялся сам в потоках живой стихии, огромный и бесформенный варварский град превращался. Он превратился в вытянувшегося из клубка и поползшего по равнине дракона.
Вот откуда в сказках оседлых народов взялся Змей-Горыныч!
Около пяти пополудни начался Тулузский поход Аттилы.
С каждым днём змей раздавался в размерах, набирал мощь, заглатывая, но не переваривая встречавшиеся на пути воинства и племена: гепидов, остготов, остфранков, тюрингов, зарейнских бургундов... И где-то в закатных равнинах густела на римской закваске встречная сила - великий змей вестготов, алан, иных племён франков и бургундов... Война ради войны. Манихейский хаос.
По ночам мерцание костров сливалось в мутное, низкое зарево, застилавшее всю твердь до окоёмов. В дыму и тумане, насыщенном потом людей и коней, не различить было звёзд.
А по утрам на закопченном небе появлялся бледный кружок солнца.
– Где же брат мой, римлянин Аэций?
– на полпути к цели стал вопрошать меня Аттила, ибо вести приходили слишком благоприятные: король вестготов вёл в своей тулузской ставке размеренную жизнь, ложился рано, вставал поздно, войско грелось по привалам, а союзникам было дела мало...
– Где же брат мой Аэций?
– стал ежечасно дёргать меня базилевс гуннов.
– Не ошибся ли ты? Я не вижу его.
– Ручаюсь, базилевс, что он вот-вот направится на Тулузу, - старательно отвечал я.
– Ручаюсь, базилевс.
Я не опасался, что История обманет, но стал опасаться того, что терпения Аттилы не хватит на каких-нибудь полчаса. Обо мне-то История помалкивает - был ли, не был ли такой.
– Но он медлит.
Меня осенило:
– Напиши ему письмо, базилевс!
Мог ли я предвидеть, что История Древнего Мира пригодится мне в таких подробностях!
– Письмо?
– Аттила задумался, поскрёб перстнём щеку... и кивнул.
– Верная мысль. Я пошлю два письма. Но не брату Аэцию. Я дам ему намёк. Я его раздразню.
Что за почту придумал базилевс гуннов, я узнал лишь спустя полторы тысячи лет: в конце 1920-го года в римской библиотеке я, наконец, восполнил пробелы в образовании. После нашего разговора Аттила отправил в Равенну и Константинополь вежливые ультиматумы: приготовить к его прибытию (разумеется, в обе империи - одновременно!) приличествующий его достоинству дворец. В тот же день, когда послание достигло Равенны и очей императора Валентиниана Третьего, последний великий стратег Империи Аэций отбыл в Галлию...
С этих удачных писем у меня началась изжога. Базилевс гуннов повелительно указывал то на огромный кусок поджаренной грудинки, то на бледно-жёлтые колёса сыра.
– Мне уже невмоготу, базилевс, - жаловался я.
Аттила отечески усмехался.
– Когда твоя голова снова понадобится, я посажу тебя на хлеб и воду. Прорицание годится поджарое, без сала... Наедайся впрок.
Горизонты кругом густо чадили, мутнели реки и чахли затоптанные рощи.
Демарата я видел только раз, издали, в муравьином коловращении войск. Он махнул мне рукой и пропал в потоке.
Однажды око Аттилы засверкало.
– Мой брат Аэций уже в Тулузе, - сообщил он своему "великому прорицателю".
И остановил своё войско ещё на целую неделю.
Живописная, нежно зеленевшая долина была разбита и загажена на века.
На четвёртые сутки великого привала я поддался искушению:
– Базилевс, разве мы ждём еще кого-то?
Майский вечер был по-зимнему холоден. Жилистые руки гунна торчали из лисьего полушубка без рукавов.
– Я жду, - кивнул Аттила.
– Брату Аэцию потребуется семь дней, чтобы собрать готских баранов. Я не тороплю его. Негоже торопить великого воина.
– Я не понимаю такой стратегии, - рискнул я продолжить опасную игру с Историей.
– Разве не верней застать их теперь врасплох?
Взгляд Аттилы недобро потускнел:
– Пусть трусы кичатся стратегиями... И рабы богов. Пусть твой пьянчуга-эллин кичится стратегией... Ты, прорицатель, огорчаешь меня. Я вижу, что ты и впрямь чересчур сыт. Пора садиться на хлеб и воду.
– Он всё тускнел.
– Ты один должен знать. Больше никто.
Я отошёл, недоумевая и чего-то стыдясь. Срок прозрения ещё не наступил...
Холодным утром, во второй день лета 451-го года, священно белый конь поднял своего хозяина на холм, от сотворения мира стороживший хмельные поля Шампани... Каталаунские поля. Небо над ними было плотно-серым, но высоким и светлым.
Позади всадника, снизу, подходила, подымалась окутанная паром варварская лава. Никто там, внизу, ещё не мог видеть простора, подвластного всаднику в седой волчьей шапке.
Лава дышала подземным вулканическим гулом - и священно белый конь, спустившись с холма, канул в неё.
– Час настал!
– возвестил Аттила, излучая силу, распиравшую кругом воздушное пространство.
– Брат Аэций встречает меня.
– Сегодня ночью, - сказал он с седла, поравнявшись со мной.
– Будешь только ты. Ты один должен знать. Ты скажешь богам.
– Воля твоя, базилевс, - поклонился я ему по всем правилам.
– Напомни о сроке, прорицатель, - резко бросил он.
– Через два года, - ёжась, напомнил я.
– Летом...
– Да. Летом, - перебил он.
– Но через два дня. Мне довольно будет двух дней. Остальные два года без двух дней мне не нужны. Пусть забирают, так и скажи им, прорицатель.
Как только сумерки тронули мир, у меня начался нервный озноб. Лава всё густела, пыхая огоньками и дымом.
– У тебя лицо красное, - ткнул он перстом.
– Ты выпил?
– Нет, базилевс.
– Не пей, - велел он.
– Тебе одному пить сегодня нельзя. Демарата я услал далеко.
Ночь пришла по-зимнему черным-черна. Мириады огней мерцали в отдалении, осыпав восточные и южные пределы ночи, но не ближе, чем на полёт стрелы от царского шатра. Здесь, на стороне великой битвы, тьма служила царю гуннов.