Хроника одного полка. 1915 год

Анташкевич Евгений Михайлович

* * *

22 июля русские войска оставили Варшаву и Иван-город, и германец подошёл к Ковно.

Письма и документы

«Глубокоуважаемый отец Василий!

К Вам обращается полковой священник Илларион по просьбе Вашего земляка вахмистра Иннокентия Иванова Четвертакова. До Иннокентия дошли слухи, что его супруга Мария Ипатиевна попала в беду, но ничего об этом не отписала. Однако слух очень плохой и очень тревожный.

Не могли бы Вы, Глубокоуважаемый отец Василий, сообщить мне, правда ли то, о чём узнал Иннокентий Четвертаков. Он очень сильный человек и отважный солдат, он вынес бы любую правду, какой бы она не была.

Жене его можете передать, что её супруг Иннокентий Четвертаков в добром здравии и крепко воюет против супостата. За бои под Митавой он награжден третьей Георгиевской медалью, золотой. Её ещё не вручили, но мне известно, что наградная бумага на него уже отписана в Штаб дивизии.

Не смущайтесь, многоуважаемый отец Василий, отпишите, как есть. Если дела так плохи, как это слухами дошло до нашего с Вами Иннокентия Четвертакова, я обещаю поддержать его, чтобы он не потерял духа воинского и человеческого и попрошу начальство об отпуске, а если его отпустят, то Вы там примите его в свои руки.

Про отпуск пишу Вам пока по секрету.

Заранее премного благодарен,

Благослови Вас Господь Бог,

Священник 22 драгунского Воскресенского полка

Илларион (Алабин)».

Август

Первый санитарный поезд Гродненского крепостного лазарета мчался. В вагонах и на площадках были открыты окна и двери. Из паровозной трубы несло угольную гарь, гарь мазалась и остро пахла, но ей радовались, потому что она напоминала о прежней, привычной жизни, жизни до 26 июля.

На полках и полу лежали отравленные германским удушливым газом вперемежку с ранеными. Раненые мучились от ран, отравленные умирали, а те, кто ещё не умер, блевали, и от разливавшейся по вагонам слизи исходил газ. Санитары, сёстры милосердия, нянечки смывали блевотину, скользили, падали и сами травились. У отравленных была зелёная, вздувшаяся волдырями кожа, пена изо рта и безумные, повылезавшие из орбит глаза. Марлей, полотенцами и всем, чем можно было, люди повязали головы и закрывали рты, но газ источался от тел, от одежды и отравлял. В Гродно санитарные поезда мыли из вёдер; перемешанная с водой масса выливалась на землю между рельсовыми путями и продолжала отравлять. Медицинский персонал обновлялся в каждый рейс почти на треть, и несколько человек из персонала умерли уже в лазарете.

Пётр Введенский, временно принявший на себя роль санитара, несколько раз терял сознание. На него набрасывался дядька Татьяны Ивановны и грозился посадить под арест, но Введенский отмалчивался и всякий раз садился в отправлявшиеся в Осовец санитарные поезда.

Очень трудно было ползать по полю в поисках сестры милосердия Татьяны Ивановны Сиротиной и не находить её. Вытаскивать приходилось всех, кто ещё не умер. Страшно было то, что на одном поле лежали и отравленные своим же газом германские солдаты и офицеры. Они отличались только формой, на русских была русская форма, на германцах – германская, но и те и другие были зелёные и с безумными выпученными глазами. Германцев хотелось пристрелить, но приходила мысль, что этого нельзя, и другая мысль, что теперь пускай сами помучаются. Газ пропитал землю, траву, воду, воздух и ждал каждого, кто его вдохнёт. Однако самое-самое страшное заключалось в том, что даже тем, кого удалось вытащить с отравленного поля, было нечем помочь. Эта безысходность пугала оттого, что Петя найдёт Татьяну Ивановну, а она умрёт у него на руках или в поезде или в лазарете.

Корнет Введенский прибыл в Осовец в конце июня ненадолго и по пустяковому формальному делу. И сразу встретился с Танечкой, Татьяной Ивановной Сиротиной, героиней, о которой писали газеты, даже московские. Петя об этом уже думал, ещё когда при нём была Малка, поэтому встреча с Сиротиной показалась ему естественным ходом событий, мол, ну что ж, так и должно произойти. В своей счастливой звезде Петя не сомневался, он знал, что над ним распростёр свои крылья серьёзный такой мужской ангел. Он не искал себе женщин, их ангел подталкивал к нему в спину. Оказалось, что Татьяна Ивановна помнила его, а именно его тревожный взгляд на дрожащие от волнения пальцы коменданта крепости Гродно, когда тот пытался прикалывать награды на грудь сёстрам милосердия. В разговоре за вечерним чаем Татьяна Ивановна напомнила Пете эту картинку и сказала, что почти совсем не обращала внимания на пальцы коменданта, а только смотрела, как волнуется молодой корнет, беспокоясь, не произойдёт ли конфуза. И Танечка была так хороша. В особенности тем, что вела себя со всеми одинаково недоступно. Петя только увидел, что она грустная и лучше, чем к другим, относится к поручику Эдмунду Янковскому. Тот обладал явными преимуществами – выпускник Московской консерватории Янковский профессионально пел лирическим тенором. Петя вначале не разобрался, а потом выяснил ещё про одно его преимущество – в Москве Татьяна Ивановна жила в двух шагах от консерватории и ходила в концерты и с подругами-гимназистками бывала даже на репетициях. Выяснилось, что Янковский являлся предметом их воздыханий, хотя все знали, что в Астрахани живёт его жена. В сердце Пети вонзилось жало, потому что из Астрахани был этот брутальный мужлан ротмистр Дрок.

А Янковский пел. Он командовал 1-й ополченческой ротой, приданной 1-й роте 226-го Землянского пехотного полка, стоял на северном опорном пункте в Бялогрондах, в крепости появлялся не часто, всегда неожиданно, и тогда Танечка усаживала всех пить чай, Янковский брал гитару и…

Куда, куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни? —

пел он арию Ленского.

Горели звёзды, Благоухала ночь, Дверь тихо отворилась, Услышал я шелест одежды. И вот вошла она И на грудь мне упала… —

пел он арию Каварадосси из «Тоски».

Растворил я окно… —

пел он романс Чайковского.

Танечка слушала, грустная и молчаливая, она ни на кого не смотрела, её глаза были опущены, она держала руки на коленях и мяла в пальцах носовой платок, иногда промокала им под нижними веками. И никто не смел её ни о чём спросить.

Петя занял выжидательную позицию. Такой лёгкой победы, как с Малкой, ему не предвиделось, но это и захватывало и интриговало. И Петя тянул свою командировку в Осовце как можно дольше, даже несмотря на то, что Татьяна Ивановна часто уезжала с поездом в Гродно и на места боёв, но она и возвращалась. И снова и снова ей пел поручик Янковский.

Янковский мешал. Явно. С одной стороны. А с другой стороны, Петя вдруг осознал, что и у него образовалось преимущество – он имеет возможность наблюдать Татьяну Ивановну в самых лирических и сентиментальных её настроениях. И тогда он понял, что Сиротину нельзя брать, штурмовать, как об этом распространялись гимназисты и юнкера. Он понял, что её надо высидеть. И он стал вспоминать все стихи, которые когда-то учил. Особенно ему казалось, что подошёл бы Александр Александрович Блок и Иван Алексеевич Бунин. Их стихи он знал хорошо. И он стал думать, что обязательно женится на Татьяне Ивановне, и даже при встрече намекнул на это её дядьке Антонину Петровичу, главному врачу санитарного поезда № 1, тот обрадовался и подумал, что хоть таким манером сбудет племянницу с рук и отправит в Москву к матушке или, по крайности, в глубокий тыл.

Мысль захватила Петю, и он вполне серьёзно решил: «Хватит волочиться».

Как-то вечером уже на закате Петя пошёл прогуляться в тылу крепости на песчаные холмы. На холмах хорошо пахло прогретой свежестью, её натягивало с севера из болот и низины от русла Бобра. Песок был речной, чистый, белый, редко стояли невысокие пушистые сосны, а там, где холмы опускались, начинались густые ельники, обросшие путаной, густой ежевикой; между ежевикой и холмами среди травы росли полевые цветы.

Петя увидел Татьяну Ивановну издалека. Она сняла накидку, распустила волосы и собирала ежевику и ярко выделялась белым фартуком на фоне тёмной еловой зелени. Пете показалось, что он что-то похожее видел когда-то давно в детстве, но он смахнул воспоминания и направился туда. На открытом месте она тоже увидела его издалека и помахала рукой. Пете стало удивительно хорошо, Татьяна Ивановна всегда была такая открытая, до наивности, правда и строгая. Петя понял, что относительно Татьяны Ивановны ни в коем случае нельзя ошибиться и перейти какую-то невидимую грань, он её определил как грань человеческого и мужского – человека и самца.