Хроника Рая
Шрифт:
О чем роман? О любви – деятельной, понимающей, мудрой, оберегающей, исцеляющей, милосердной. Маргарита во имя любви вступает в сделку с Дьяволом, теряет свою природу (ей вернули ее саму потом). Во имя любви, без гарантии, не зная правил, не зная цены, рискуя своей бессмертной душой… Любовь, принимающая как милость, как дар возможность разделить с любимым небытие.
О чем роман? О милосердии и прощении. Две тысячи лет ждет Пилат беседы с арестантом Г а-Ноцри:
«– Казни не было? Молю тебя, скажи, не было?
– Ну, конечно, не было… это тебе померещилось.
– И ты можешь поклясться в этом?..
– Клянусь! – отвечает [Пилату] спутник, –
Вот тот момент, когда бывшее становится небывшим. Проклятый вопрос для теологов решается здесь вне споров о Божественном и Богочеловеческом, за рамками Цели и Смысла, в милосердии… И эта глубина искупления… Вот, наверное, то сущнейшее христианства, что не сводится к религии. И свершается это в имагинации ученика Мастера – Иванушки. Это, быть может, и есть бессмертие человеческой, не достигающей абсолюта мысли…
Роман о свободе. Если точнее, свобода осуществляет себя в романе, посредством романа. Булгаковский шедевр лишает нас (возможно, что навсегда) уверенности, что мы так уж хорошо знаем, что есть добро и как «устроено» Мироздание. Лишает нас сознания собственных окончательности и завершенности.
И эта радость, да что там, счастье слова, соприкосновения со словом.
Подобно ученику Мастера Ивану мы удерживаем в своем мысленном взоре, как «все выше к луне поднимается человек в плаще, увлекая своего спутника, и за ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес».
Секунды три, наверное, была абсолютная тишина, потом аплодисменты. Прокофьев измотанный, всклокоченный, счастливый. Как понимал его Лоттер сейчас! Он разрешил мысль, к которой подбирался в своих книгах, лекциях и статьях. Разрешил то, что заставляло возвращаться за разом раз, проверять, доискиваться изъяна в достигнутом, казалось бы, завершенном. Эта внезапность высвобождения здесь, на наших глазах. Как не хотелось Лоттеру теперь говорить какие-то слова попечителям (они сейчас тоже аплодируют), выдавливать из себя всю эту грошовую дипломатию, вникать в эти, столь упоительные для Кристины «нюансы и намеки».
– Как ваше впечатление, господа?
– Все это, конечно, интересно, – ответили Лоттеру, то есть надо было понимать: «все это, конечно, интересно, но…», а если точнее: «все это, конечно, интересно, но почему мы должны это оплачивать, особенно сейчас, когда трудно всем…». Одна факультетская дама сказала, что в лекционном материале доктора Прокофьева много данных, которые нет возможности так вот с ходу проверить, и потому мы вынуждены принимать на веру. Другая выразилась насчет чрезмерной субъективности Прокофьева при всем уважении к его артистизму. «Это какой-то дар находить в любом тексте подтверждение любимым своим мыслям». Лоттер подумал, что Кристина, пожалуй, преувеличила простоту решения проблемы на факультетском уровне. Придется сегодня провожать госпожу фон Рейкельн до дома. Кристина намекнула попечителям, что надо бы подойти к Прокофьеву, так сказать, «ободрить». (Показала Лоттеру язык за их спинами.)
– Наш Прокофьев все-таки хватает по верхам, и только, – объяснял Оливии юный красавец, – в этой книге зашифровано тайное знание, и надо найти ключ, чтобы…
– Дебил, – ответила Оливия.
Уже на выходе Лехтман сказал Анне-Марии:
– Вы знаете, а я никогда не был преподавателем. Как странно.
– Как жаль, – ответила Анна-Мария.
Вечером уже, в мансарде Прокофьев прочел эсэмэску на своем мобильнике: «Была на лекции. Твои проповеди ужасная схоластика. Я поняла, за что я любила тебя. Я поняла, что я любила тебя. Мария».
Ему работалось необыкновенно хорошо сейчас – легко и свободно. И столько находок, образов, парадоксов,
\\ Из черновиков Лоттера \\
Мы приходим как гости,
ненáдолго,
но это не такт.
Мы пытаемся быть благодарными,
но это не вежливость,
скорей, философия.
Понимаем (как будто) суть —
может, это и истина,
но, скорее, религия.
Не распробовав толком вкуса предложенных блюд,
мы уходим к Истоку.
Что-то все-таки есть в самой нашей
полноте исчезновения…
Чуть ниже \\
бытие сущности Бытия как некий компромисс с ее непостижимостью… или ее отсутствием?.. Никто никому ничего не должен. Ничто не из чего не следует. Жадно хватаешь воздух пересохшим ртом.
Лехтман любил такие летние ночи. За то, что летние и за то, что прохладные, как и должно быть в горах. Терпеть не мог духоты: не выносил своего липкого тела, тяжелеющих пухнущих ног, не справляющегося дыхания, мышления, что устает от себя в процессе, но оборачивается ломотой в темени и затылке. Этой общей тупости организма не выносил, пусть даже она отвлекает от тоски, одиночества и им подобных вещей. Эти попытки спрятаться в физиологию оборачиваются лишь отвращением к себе самому. За раскрытым окном даже силуэта гор не видно сейчас, никакого намека на звезды, только тьма – он чувствовал, слушал тьму… Тьма обещала таинство жизни и обещала то, что превыше жизни и эту их новую, внезапную их незначимость , вы-сво-бо-жда-ю-шую…
И абсурдность бытия и красота мира, и много чего еще – вне примирения, единства, преодоленности… вне всего этого непостижимого и великого, но все же неглавного…
Он уже вот и старый, со всегдашними страхами, навязчивыми мыслями, повторяющимися снами, психологической дребеденью, довольно дурным характером, над которым так и не возвысился, пусть временами казалось, с этой своей (в лучшем случае) амнезией, что там еще о себе?.. Ладно, какая разница… Каким все-таки нужно быть самонадеянным и наивным, чтобы непостижение истины принять за постижение непостижением, за не-постижение (Прокофьев, конечно, здесь прав.) И то, что сущность истины открылась ему сейчас – это оказалось не победой какой-то, не разрешением неразрешаемого, не снятием не-снимаемого, превосходящего тебя неимоверно, недоступного тебе, не данного, а только лишь сущностью истины… А сама истина так и осталась сокрытой…