Хроника Рая
Шрифт:
Иешуа заведомо, умышленно неканонический. Булгаков пытается выявить сущнейшее религии, которое не есть религиозное и тем более конфессиональное.
За Иешуа записывал Левий Матвей – путал, и эта путаница продлится долго. В путанице этой – истина (тоже истина!), ею, быть может, теперь и держится мир. Это истина Левия Матвея. И не надо иронии, не надо смотреть на нее, читать роман лишь «глазами» Воланда. Но это истина слова, в слове, из слова. Булгакова интересует то, что над словом, над истиной слова, над истиной религии и культуры. Иешуа говорит о путанице, но культура и дух и есть «путаница». «Путаница» эта не только истина, но, возможно, и цель культуры. Это не релятивистское всеприятие, но именно приятие истины и того, что над нею в их иерархии. Здесь открывается еще одна смысловая плоскость соотношения Христа и истины. К слову: истина, признающая то, что над ней и за ней,
Теперь о споре Воланда и Левия Матвея. Истина Воланда: диалектика Добра и Зла во имя полноты, неисчерпаемости бытия. Левий Матвей видится ему ограниченным доктринером, готовым во имя добра, во славу голого света ободрать мир, лишить его теней, уничтожить краски. (Здесь смысловое пересечение с тем спором Великого инквизитора и Христа.) Но в словах Левия Матвея о софистике своего оппонента, в самом его нежелании спорить с Воландом, как представляется, есть намек на то, что полнота бытия не сводится только к диалектике света и тени (контекст сцены, во всяком случае, не исключает и такого прочтения, пусть оно и не совпадает с акцентами, расставленными самим Булгаковым). Да, диалектика Добра и Зла, но быть злом во имя диалектики?! Левий Матвей пришел к Воланду из света, а доктринеров и идейных фанатиков вряд ли берут в свет. Что несколько раздражает нас в Левии Матвее? Его отторжение даже частичной истины «оппонента», и не будем забывать, что мы здесь все же пристрастны, ибо, по воле Булгакова, мы любим Воланда.
В концовке романа Добро и Зло и их диалектика – все снимается в непостижимости метафизики, снимается как метафизически промежуточное. Так в дзэн и в дао: зло, добро – едины, несущественны перед Пустотой… Здесь речь, конечно же, не о синтезе, не о диалоге культур – разная эстетика мышления, не совпадают системы миропонимания… но это смысловое пересечение не случайно, ибо есть общность того сущнейшего, что не детерминировано цивилизацией и культурой…
И диалектика (Добра и Зла), и христианская эсхатология – всё частность… пусть они истинны, но как частность.
В эпилоге Воланд скорее уже не Сатана, а указующий на непостижимость метафизической реальности, на непостижимость порядка мира, в котором «все правильно» и от имени которого он выступает (теперь?!).
Лоттер вдруг подумал о том, что Недостижимое и есть наш абсолют. Единственный абсолют для нас, что не зависит от того, есть ли он, возможен ли, невозможен. Может, и вправду пред его лицом Ничто, Бытие, Бог – части и частность. Есть ли они бытие Недостижимого или лишь преодолеваются в этом просветляющем усилии к нему, преодолевают, пытаются преодолеть себя сами, себя как «бытие недостижимого» – мы вряд ли когда узнаем. (И Цены и Тоски не узнаем здесь!) Но вне этого беспощадного масштаба Добро, Бытие, Бог, может, теряют что-то в собственной глубине… Недостижимое, до которого мы не дотянемся, которого не узнаем, как и его отсутствия не узнаем – оно захватывает нас, освобождает нас от наших истин и откровений… освобождает наши истины и откровения… в том числе от их окончательности, от правоты, от притязаний на узурпацию миропорядка. Освобождает самих Ничто, Бытие, Бога – пусть нам не дано здесь от чего… Но вот все-таки не освобождает… И эта мука… а мы только лишь фантазируем насчет ее магии.
– Один из «итогов» осмысления теодицеи, – Прокофьев по своей привычке сложил бумаги и записи в стопочку, – а может, как раз единственный итог – человек в неимоверном прорыве сквозь самого себя, сквозь божественное обретает свою метафизическую безысходность, новую глубину вины, полноту пределов любви и свободы… достигает чистоты страдания и тоски… По силам ли нам? Но иначе наши смыслы, наши потуги на творчество, открытия наши бессмыслицы и абсурда, наши поиски истины вообще не имеют значения, будут только самообманом.
«Мастер и Маргарита» есть роман, не вопрошания даже, приглашения к вопрошанию. Традиция ответов в русской литературе и философии, будь то Владимир Соловьев или Даниил Андреев – это книги ответов, пусть даже великих, но (всего лишь) ответов. Утопизм ответов, как он не схож с утопизмом вопрошания, не-ответов булгаковского Иешуа…
Русская традиция поиска спасения, поиска Града, Счастья, торжества Духа, победы над Злом, мучительного истового поиска Истины.
Истина обернулась идеей Истины. Добро идеей Добра. Спасение идеей Спасения. Реализация этих интенций нашего Духа и нашей Культуры в конце концов погубила и Дух и Культуру… Культура уничтожила самое себя во имя торжества того своего механизма, который воспроизводил осмысление и обустройство реальности посредством идеи. То есть русская культура начала XX века разрушила себя во имя крайних форм торжества своих же собственных манихейских, гностических, платонических начал. И «поменяв» ценности, воссоздала себя в той же (пусть теперь уже упрощенной) структуре, но как культуру тоталитарную.
Диалектика Добра и Зла булгаковского романа и ограничение этой диалектики, переосмысление сути истины, утверждение неисчерпаемости и непостижимости бытия, само обаяние Воланда и его глубина, сама личность Иешуа Га-Ноцри – все это есть отрицание духовности идеологем, неприятие ее права на борьбу за торжество Духа над бытием. Мир не есть постижение и реализация идей. «Все теории стоят одна другой». Роман обнаруживает то, что не только добрее, человечнее идей и теорий (будь это даже идеи Добра), но и превосходит их по своему онтологическому статусу – свобода.
У Булгакова есть еще одно преимущество над Сверхдобром – сам стиль романа, сам его язык, его юмор – противоядие от любых теорий, от умерщвления сущего посредством его идеологизации… Сверхдобро же всегда непроходимо торжественно и серьезно…
Попечители искали глазами Лоттера.
– «Рукописи не горят». Дневники, черновики Булгакова изымало ГПУ при обысках. Сам роман, как вы знаете, был издан двадцать шесть лет спустя после смерти автора и с купюрами (но и это, поймите правильно, было колоссальным прорывом, почти что чудом). Сгорели труды Голосовкера. Художник, которому он оставил на хранение свои рукописи, перед смертью сжег все. Во время пожара на даче друзей Голосовкера сгорела спрятанная там другая часть его неопубликованных произведений. Вернувшийся с каторги философ, которому почти пятьдесят, оставшуюся часть жизни восстанавливает уничтоженное огнем. Но как попасть в ту же имагинативную точку, из которой, в свое время, развернулись форма, мысль романа? Восстановленные труды, возможно, есть интерпретация автором своих исчезнувших работ, философский анализ несуществующих текстов. Но даже то, что кануло безвозвратно, не восстановлено философом, обрело свое бытие в культуре – бытие небывшего… несбывшегося. В реконструированных отрывках романа автор делает гибель романа сюжетным узлом самого романа – «Сожженный роман».
Булгаковскому Мастеру дана высшая, главная, единственная для писателя награда – абсолютный читатель и возможность закончить свой роман.
О чем роман? О страдании. Путь Пилата к страданию, к чистоте Страдания. Мастер в раздавившем его, непосильном, неподъемном, бессмысленном страдании. (Голосовкер до конца жизни был мучим душевной болезнью, манией преследования.) Путь Пилата к свободе. Путь Мастера к покою.
О чем роман? Об истине. Христос Булгакова не наделяет истиной, не привносит ее. Он пробуждает нас для истины… Пилат – его поиск истины… именно поиск, а не обретение Веры. В этой своей мечте о разговоре с Га-Ноцри об истине, он-Пилат, спорит с Иешуа, ищет, мыслит вместе с ним, ему нужна не догма, но живой поиск истины. «Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем». И это вечное, непостижимое, поэтичное «Что есть истина?» Здесь меркнет все: и величие и сверхвеличие. И ни-че-го не надо. Только это усилие свободной мысли, только радость мышления и со-мышления…
О чем роман? Об участи человека. «Света он не заслужил. Он заслужил покой». Почему не заслужил? Лотман (смотрите ваш список) считает, потому, что человеческая мысль не достигает абсолюта. Что же, покой, быть может, предельное, что положено человеку. Но это ответ на вопрос, почему «не дано». А почему «не заслужил»? Потому, возможно, что Мастера не хватило – не хватило силы, души, психики… На что? На собственный дар, на свое предназначение. Как знать, многих ли хватило бы здесь, но потому не Свет, а Покой… Покой как возможность, условие, «место» мышления, творчества. Но, в случае Мастера, покой обретается по ту сторону. Его не может быть в безумном, осатаневшем времени. Единственное место, в котором было хоть сколько-то милосердия и здравого смысла – сумасшедший дом (в романе Голосовкера психиатрическая клиника играет ту же роль). Мастера освобождают от судьбы, высвобождают из времени в Покой. Это царство теней и Культура. Культура здесь концентрированнее и поэтичнее самой себя во времени. Эта идеальная «классика» становится вечным пристанищем Мастера. Это дар. Мастер мыслит, творит, но это мышление, это творчество не обретут теперь воплощения. Здесь открывается какая-то, должно быть, последняя безысходность творчества и изначальная горечь бытия.