ХРОНИКА РУССКОГО
Шрифт:
От матери перешли мы к дочери, герцогине Броглио. Sophie Gay не любит ее за мнимую ее гордость, за мнимую сухость ее характера, за нелюбовь якобы к матери - Сталь! Тут я остановил ее и начал вычислять _поклоннице века_ - все прекрасные качества души и сердца герцогини Броглио, ее чистое, христианское учение, ее неистощимое милосердие, ее милую непритворную набожность, ее примерный или, лучше сказать, беспримерный поступок в час кончины матери, когда она, объявив пережившего Рокка законным мужем матери, отдала сыну их - Рокка половину всего достояния, наконец я пересказал Софье Gay, какие суммы употреблены Броглио на выкуп писем матери (уверяют, что до 200 тысяч франков). Как она упрашивала самого меня никогда не печатать письма Бенжамена к Сталь в 1805 году (после его свидания с Наполеоном, описанного Бонштетеном изгнаннице на Женевском озере). Я старался оправдать самого Бенжамена Констана, коему Gay отказывает совершенно в бескорыстной любви, - я напомнил ей, как он любил, страдал и писал к Рекамье; она не читала, не слыхала биографии Рекамье Шатобриана: я ее перечитывал; то, что в ней Шатобриан приводит из портрета Рекамье кистью или страстью Бенжамена Констана написанного, превосходит страсть и перо Шатобриана. Приведу несколько запомненных мною слов Бенжамена Констана о Рекамье в шатобриановых загробных записках. "Сначала удивлялись ее красоте, потом узнали красоту ее души, и душа ее явилась еще прекраснее ее красоты.
– Жизнь в обществе доставила уму ее средства к необыкновенному развитию, и ум ее не остался
– Ее взгляд, теперь столько выразительный, сколько глубокий, который, кажется, открывает нам тайны ей самой неизвестные, - в первой молодости ее блистал только одною веселостию, живою и беспечною.
– Никогда не видали ее при дворе директории, где власть была ужасною без достоинства, и внушала страх, не избегая презрения". Вот как судит Бенжамен Констан о двух приятельницах, из коих одна ему мила, другой он мил: нельзя вообразить ничего привлекательнее разговоров г-жи Сталь и г-жи Рекамье. "Быстрота, с которою одна выражала тысячи мыслей блестящих, новых, огненных; быстрота, с которою другая понимала и судила их; этот сильный мужественный ум, который, проникая всюду, раскрывал все сокровенное, и другой нежный, тонкий изящный ум, который все понимал и ценил; - откровения гения, испытанного жизнию, сообщаемые разуму молодому, достойному принять их, все это давало обществу их ту прелесть, которую выразить невозможно".
– (С подлинным верно).
– Так изображал Рекамье Бенжамен Констан, коего Шатобриан назвал "l'homme qui a le plus d'esprit apres Voltaire". Но не более ли ума, чем чувства, в этих словах самого Шатобриана о Рекамье, кои к счастью я запомнил: "Когда я мечтал о моей Сильфиде, я старался придать самому себе все возможные совершенства, чтобы ей понравиться; когда думал о Жюльете (имя Рекамье), тогда старался уменьшить ее прелести, чтобы приблизить ее к себе: ясно было, что я любил существенность с большею страстию, чем мечтательный идеал".
– Нет, не так говорит истинная любовь, я сказал себе, выслушав Шатобриана.
От Ламартина вместе со многими другими явился я в салон герцогини Розен, - я уже более двух лет не бывал здесь, но нашел все тех же и то же! Милую хозяйку, литераторов, ученых, депутатов, легитимистов, нынешних роялистов; смесь аристократии старой с новой; и наших петербургских дам.
Но знаете ли, отчего трепетало два вечера сряду мое московское сердце? От цыганских песен!
– Вообразите себе весь табор Патриарших: прудов в парижском салоне! не только знакомые звуки, самый пыл цыганских криков - в самой дикой ярости: топот ногами, размашки и ухватки их и любимая их песня "Общество наше нам запрещает!". И все это с верностию неимоверною! в четыре голоса, коим вторили еще два. Я дрожал, а может быть, и плакал: Петровское, Марьина роща, Сокольники, Москва жили передо мною. Недоставало одной Танюши!
– Вдруг услышали мы заунывным, родным голосом: "Вниз по матушке по Волге", - у меня забилось сердце; другой {11} закрыл лицо руками: песельники догадались… и вдруг грянули:
Русский я мужик простой, вырос на морозе, и проч.
И это не сон, а быль… Французы, итальянцы и немцы восхищаются ими.
Париж. 1845. 23/11 февраля. Здесь и в журналах и в салонах толкуют о делах церковных, и самые детские балы нечужды сему влиянию. Недавно на бале министра двора Montalivet, где с милой беспечностию плясали дети министров Гизо, Сальванди с детьми оппозиции, Сальванди, взглянув на 11-летнего Гизо, весьма похожего на отца, и на своих детей, вспомнил словцо свое на бале принца Орлеанского, нынешнего короля, сказанное, применив его к детям: "Voici l'avenir de la France qui danse", Dupin, с досадою: "Je voudrais bien faire sauter le present".
– H(c) министерство удержалось!
Дюпень известен своею скупостию и грубостию: когда-то на пиринейских водах одна милая и добрая красавица, всем известная, обратилась к нему письменно с просьбою принять участие в лотерее, в пользу бедных устроенной. Дюпень отвечал ей грубо и отказал в пособии, сказав, что у всякого свои бедные: дама отмстила ему по-своему и против воли его заставила участвовать в благодеянии: она выложила записку Дюпеня в числе призов, и другая дама заплатила за нее 40 франков!
– Он сделал свою фортуну адвокатством, per fas et nefas, и прославился корыстолюбием. По кончине Наполеона, оставившего Монтолону миллион франков в своем завещании, Монтолон явился к банкиру Лафиту, коему Наполеон вверил все свои капиталы, и предъявил право свое на миллион. Лафит, опасаясь, чтобы сын Наполеона, тогда еще живший, не начал по сему завещанию процесса, присоветовал подать на него в суд жалобу: так и сделано - Монтолон просил Дюпеня быть его адвокатом в сем требовании; в пол- часа все дело кончено, и Лафит выдал миллион Монтолону, который, взяв с собою 10 тысяч франков, пошел к Дюпеню и спросил, что он ему должен за легкий труд? Дюпень начал превозносить славу Наполеона, важность ^процесса, о коем узнает Европа, и потребовал 30 тысяч франков за часовой труд свой! Монтолон, пораженный требованием, идет к другому адвокату, batonnier de l'ordre des avocats, в такой же мере участвовавшему в сем деле: этот требует 500 франков. Монтолон думает, что он худо вслушался, и адвокат сбавляет требование на 300 франков. Монтолон платит и возвращается к Дюпеню: он едва согласился принять 12 тысяч франков. Вот черты к портрету Дюпеня, о коем скоро опять заговорят журналы.
5
Париж. 4 марта. Ты, конечно, уже прочел в "Дебатах" речи Сент-Бева и Гюго. Никогда такой тесноты и свалки в Академии не было, как в этот день: даже и при импровизации Р.-Колара, Ламартина, Моле! Билетов было, кажется, более роздано, нежели следовало. Имея место с академиками, я приехал не прежде как за полчаса до открытия заседания и нашел уже толпу в сенях, которая не могла добраться до входа. Ровно в два часа хлынули на свои места академики, но и для них не было уже достаточного помещения; некоторые вели с собою дам, коих было более в ротонде и в амфитеатрах, чем мужчин. Я уселся подле депутата Dubois (de Nantes), члена университетского совета и короткого приятеля Вильменя, у коего я некогда встречал его. Он предварил меня, что Вильмень вступит в отправление своей должности бессменного секретаря Академии и в самом деле Вильмень явился: мы встретили его громким и почти всеобщим рукоплесканием, два раза повторенным. Гюго сидел между ним и поэтом Lebrun. Подо мною сидели рядом Мериме, Тьер, Mignet; передо мною Моле, Р.-Колар и подле него Сальванди, в шитом мундире и в звезде: торжественность его резко отличалась от жансенистской простоты старца. Подле меня Барант.
Dubois принес с собою новую книгу Порталиса о Конкордате, {12} я новый номер "Корреспондента", в коем превосходная статья Champagny против Michelet; мы разговорились с Dubois о важнейшем вопросе, касающемся литературы и религии, университета и иезуитов, о книге Michelet. {13} Он не одобряет ни книги, ни автора, хотя любит его и не любит ультрамонтанизма и иезуитов. Сказывают, что Мишле был сперва более наклонен к ультрамонтанизму, но охлаждение к нему дочери за религию изменило его. Champagny утешает себя и свою партию тем, что якобы книга не пробудила страстей, для коих она написана, что органы антикатолических мнений на нее не откликнулись: полно, так ли? Я видел и слышал безусловных энтузиастов книги Michelet, хотя я живу более с ультрамонтанами, не разделяя их мнений. Но возвратимся в Академию: рукоплескания Вильменю умолкли, и Dubois сказал мне: "Il va avoir encore les honneurs de la journee: autrefois cetait sa fievre, aujourd' hui ce sera lui".
–
Уже в сей первой речи приметно было, что Академия имела на него, на слог его влияние: мысль его выражалась ясно, он менее играл словами, и он поражал иногда того же Гюго, коего не щадил и прежде, сильно, но облекая критику в похвалу Делавиню: "Casimir Delavigne resta et voulut rester homme de lettres; c'est une singularite piquante de ce temps-ci etc". Всем нам пришло на мысль, что Гюго хочет быть пером. Другой удар поэту-трагику, осужденному принимать и, следовательно, хвалить своего неумолимого критика, нанес ему Ste-Beuve статистическим фактом: 66 первыми представлениями "Школы стариков"; к сему блистательному успеху приблизился все не Гюго, а автор "Силлы".
– Мы знали, что накануне Гюго, устами милой Жирардень (dans un de ses feuilletons viriles) в "Прессе", уже отмстил за себя, назвав его отступником, изменником, кажется, романтизма. Ste-Beuve готовил ответ наудачу, но попал метко и верно. Ste-Beuve заключил речь - погребением своего предшественника, и ум уступил перо сердцу: "Tous ces souvenirs emus, reconnaissans, se rassemblaient ici une derniere fois, et montaient avec quelque chose de plus doux que la voix meme de la gloire".
С педантическою важностию и громогласно отвечал ему Гюго, начались антитезы и декламация; похвалы то демократии, то королю, то христианской религии - опять напомнили старинную критику Сент-Бева: "Се melange souvent entrechoque de reminiscenses monarchiques, de phraseologie chretienne et de voeux saint-simoniens qui se rencontrent dans M-r. Hugo!" ("Revue des Deux Mondes"). Но были и черты, достойные поэта.
– Но вот поэзия иного рода: Гюго говорит Сент-Беву: "Comme philosophe vous avez confronte tous les systemes",- этой похвале позавидовал бы и Кузень!
– Не знаю, доволен ли Сент-Бев и категорией, в которую Гюго его поместил, указав ему место за Nodier: "Vous nous rendrez quelque chose de Nodier!!". Я думаю, что Ste-Beuve хотя и сам мужичок с ноготок, не почитает себя ниже и всего Нодье! Приступая к предмету главного творения Сент-Бева, Гюго поставил почти на одну линию Port-Royal и Hotel-Rambouillet и указал им места хотя противуположные, но в такой области, коей они касались стороною только, в области _человеческой мысли_!
– Я слушал с восторгом характеристику и панегирик Пор-Роялю; R. Collard - развалина оного - оживился и одобрял киваньем головы, тихим движеньем рук и важною улыбкою. Сальванди, сосед его, обращался к нему, когда ему казалось, что слова Гюго должны были ему нравиться. Лицо старца просияло.
– Само собою разумеется, что строгим католикам похвала жансенистам, сим стоикам христианства, не понравилась. (Каких анафем не слыхал я против сего панегирика!). Но одобрение Ройе-Колара - une des gloires tranquilles - было для оратора полным вознаграждением. (Кстати о Ройе-Коларе, против него сидел новый герцог Пакье: при первой встрече после герцогского титла, он приветствовал его по своему: "Je ne vous en estime pas moins").Многие ожидали, что скелет иезуитизма, снова животрепещущий, предстанет мысли оратора во всей гнусной наготе своей - над пеплом затоптанного им Пор-Рояля; но Гюго доказал, что и он имеет талант воздержания, и молчание его о иезуитах было красноречиво.
Жаль, что не воздержался и от смешного уподобления, или преувеличения: "Заутра после того дня, как Франция внесла в свою историю новое и мрачное слово: Ватерлоо, она вписала в свои летописи новое и блестящее имя: Казимир де ла Винья".
– Сент-Бев опять прав: "Это что-то великолепное и сильное, пустое и звонкое".
– Вот приговор "Сеятеля": "Речь г-на Сент-Бева, столь замечательная в подробностях, много выигрывает при чтении; г. Гюго искал более эффекта.
– Он произвел его, но может быть потеряет несколько в печати. Особенно замечен был отрывок о Пор-Рояле; и по достоинству; но - это более критика, чем похвала. Вы хотели совершить дело религиозное, говорит Гюго этим избранным людям, но осталось от вас только дело литературное: вы старались спасти христианство, но все окончилось хохотом Вольтера. Вы хотели научить нас вере - и мы говорим вместе с г. Гюго: верьте в человечество, в силу гения, в будущее, в себя самих!
– Тут много блеску, - но блеску не радостного!!". Вряд ли неправ "Сеятель"? Право, и мне то же пришло на мысль, когда Гюго не остановился на словах: "Сгоуег, ayez foi, ayez une foi religieuse" - и продолжал дробить веру - "une foi patriotique, une foi litteraire, croyez a Ihumanite, a l'avenir, au genie, a vous-meme и т. д.!" - Это многоверование похоже на безверие и напоминает мне словцо А. М. П‹ушкина›. Мистификация мнимого безбожника перешла в речь академического оратора.
Вчера Ste-Beuve был уже в первый раз и в обыкновенном заседании Французской Академии и пересказал нам прения о словах, долженствующих получить право гражданства в новом словаре, - и в этих прениях не без разногласия, и право дается по большинству голосов. Он описал и своих сочленов, не только говорунов, но даже и молчаливых, в числе коих R. Collard, не принимающий никакого участия в слово-прении. От академиков перешли мы к фельетонистам и к новейшей литературе вообще. Сент-Бев не читал ни "Вечного жида", ни парижских мистерий, ни даже _неизвестных драм_ (drames inconnus в "Дебатах"). Шатобриан одобрял его в негодовании к некоторым новейшим произведениям его собратий некогда по романтизму, и от средины 19-го столетия нечувствительно перешли мы к 17-му - от негодования к энтузиазму: "И faut se sauver dans le 17-eme siecle", сказал Сент-Бев, "чтобы отдохнуть от литературы 19-го". Может быть, у Сент-Бева лежала еще на сердце и комеражная статья умной женщины, вдохновенной против него тем же, который через день после журнальной критики должен был хвалить его в Академии. Вот она: "Спорят, ссорятся за места в Академии! в четверток заседание будет самое блестящее: будут все поклонницы г-на Гюго, будут все покровительницы г-на Сент-Бева, т. е. все литературные дамы классической партии. Но кто объяснит нам эту тайну?
– Каким образом г-н Сент-Бев, которого не подложный талант мы ценим вполне, но который известен был прежде как самый неистовый республиканец и романтик, - каким образом сделался он теперь любимцем всех ультраклассических салонов и тех дам, которые царствуют в этих салонах?
– На это отвечают нам: он отрекся!
– Хороша причина! Разве дамы должны когда-нибудь идти на помощь тем, кто отрекается! Нет, истинное назначение женщин другое: они должны тому помогать, кто борется одиноко и отчаянно; их обязанность: служить доблести в несчастии; им позволено бегать только за теми, кого преследуют; пусть бросают они свои лучшие ленты, свои свежие цветы, свои сладкие взгляды, свои душистые букеты - рыцарю, раненному на поприще; но не должны они рукоплескать победителю вероломному, который торжеством своим обязан хитрости. О! печально это предзнаменование, и великая важность заключается в этом деле! Все погибло, все кончено для той страны, где отступничество пользуется покровительством женщин. Ибо во всем мире только одни женщины могут сохранять и поддерживать в сердце людей, искушаемых всеми приманками эгоизма, сохранять и поддерживать то возвышенное безумие, которое называют храбростию, ту высокую глупость, которую зовут: честность и самоотвержение"… Подписано: "Vicomte Charles de Launay".