Хроники Эллизора. Трилогия

Спиридонов Андрей Владимирович

– Да, батюшка, я буду ждать, ох, простите, в двери звонят, это, наверное, скорая...

В двери кабинета-келии о. Максима заглянула Катя:

– Проснулся?

– Разбудили!

– Кофе варить?

– Обязательно!

– А кто звонил?

– Голышев, представь себе. Это мне придётся к нему после вечерней службы пилить со всеми документами!

– После службы?
– Катя огорчилась.
– Этак тебя до самой ночи не будет.

– Угу!

– А ещё звонила... Нина, ну, ты её знаешь... Просила заехать, хочет исповедоваться.

– Ты её избаловал! Своим вниманием!

–

Катя, она человек болящий...

– На голову она, прежде всего, болящая! А все остальные болезни она себе придумала!

– Но не могу же я отказать человеку в исповеди!

– Вот именно! Никогда никому не можешь отказать! Вот на тебе все и ездят как на верблюде!

– Кать... прости... но я сегодня не успею Иринку забрать из школы! У меня еще три соборования на дому в разных местах. В храме подкинули...

– Ага! Подкинули!
– было видно, что Катя совсем огорчилась и даже разозлилась.
– Нашли молодого бойца! Будут теперь тебя эксплуатировать! Старослужащие!

– Ну, не молодого, конечно. Но в храме я теперь у них за новенького. Да ещё после той истории...

Днём, после двух соборований о. Максим почувствовал, что у него и впрямь что-то с голосом: совсем осип, говорить приходилось почти шёпотом. Однако с третьим соборованием вышла и вовсе закавыка: пожилой мужчина был почти без сознания, что-то бормотал, но на вопросы толком не реагировал.

– Вы хотите покаяться?!
– громким шёпотом кричал Окоёмов на ухо умирающему: - Исповедаться? Причаститься?!

– Давайте я скажу!
– твердо заявила хозяйка, по всей видимости жена тяжело болящего, женщина тоже уже не молодая, в цветастом и не очень свежем на вид халате.
– Толя! Толя!
– громко закричала она.
– Батюшка пришёл! Надо покаяться!

В ответ раздалось неопределённое мычание, из которого о. Максим не мог сделать никаких выводов относительно явно предсмертных желаний болящего.

– Вообще-то, если человек без сознания, мы не можем его причащать, - робко прошептал Окоёмов.
– Так не полагается...

– Он не без сознания! Он меня слышит!
– ответила хозяйка и опять закричала: - Толя, Толя!

– Он вообще верующий?
– вдруг спросил о. Максим.

– Как и все!

– Что значит "как и все"?!

– В храм иногда заходил. Свечки ставил!

– То есть, крещеный? Крест носил?

– Ну, точно не знаю. Он про это ничего не говорил. А креста у него никогда не было. Но вы его хотя бы, батюшка, пособоруйте, так ведь принято?

Всё это Окоёмову было крайне огорчительно, однако уходить пришлось с небольшим скандалом: хозяйка явно на отказ соборовать обиделась, а такого рода скандальные ситуации действовали на о. Максима крайне угнетающе.

Это и новый настоятель тоже заметил:

– А ты чего такой мрачный?
– спросил он, когда облачался в алтаре перед тем, как начать утреню с чтением Великого канона и жития преп. Марии Египетской.

– Я ничего, отец Евгений...
– почти неслышно просипел Окоёмов.
– Голос вот только...

Митрофорный протоиерей Евгений слегка нахмурился и изучающе посмотрел на подчиненного: тот выглядел вроде как невинно. Ну, типа, вроде не придуривается.

– Простыл, что ли, отец?

– Наверное...

– Тогда молись здесь в алтаре! В храме все равно читать не сможешь. Или, лучше, раз ты теперь немой, пойди народ поисповедуй! Завтра ж преждеосвященная, причастников много будет, так что как раз проредишь там грешника!
– и настоятель даже хохотнул, потому как, пусть и простоватое, но чувство юмора ему было свойственно.

Да и как иначе: в наши дни совсем без юмора долго не протянешь, потому как иначе сожрут со всеми потрохами.

Уже, фактически, за полночь о. Максим пил чай с мёдом и горячим же молоком, но голос толком не возвращался. Катя сидела напротив, обхватив голову руками, но расстроенного вида старалась не показывать, бодрилась, хотя и было заметно, что это даётся ей с некоторым трудом.

– В общем, все документы, все копии я Голышеву сдал...
– еле сипел о. Максим.
– Теперь будет мне допуск...

Катя на эту информацию никак не отреагировала. Похоже, что все эти дела, связанные с VES стали ей неинтересны. Других дел полно. С теми же детьми, как известно, не соскучишься.

– А как там... Нина?
– вдруг вспомнила она.
– Жива? Покаялась?

– Да жива-жива! Что ей сделается? Я когда пришёл, она сидит перед теликом и кофе попивает. Ток-шоу смотрит. Еле оторвалась: говорит, самое ее любимое... как-то оно там называется "Всё в шоколаде"? Ну, не важно... Пришлось ей всё же покаяния ради прерваться...

– М-да...
– сказала Катя.
– Эта твоя Нина ещё всех нас переживёт. Зря ты ей дал свой телефон!

– Ну, Катя, понимаешь, я...

– Нет, не понимаю!
– супруга поднялась и бегло чмокнула о. Максима в лоб.
– Пойду я баиньки! И ты давай не засиживайся! Отдыхай!

– Да...
– прошептал Окоёмов.
– Мне же завтра с утра исповедовать на службе...

Так закончился очередной день Великого поста.

Глава ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

НЕСДЕРЖАННОСТЬ ГЕРОНТИУМА

– В общем, моя дочь разговаривала с этой самой ведьмой!

– И что они говорили, дорогой мой?!

– Всё же, любезный Геронтиум, прошу тебя не называть меня так!

– Да ладно здесь всё равно никого нет. Подслушать нас трудновато!

– Всё равно, меня это раздражает, ты же знаешь!

– Ну, хорошо, так о чём у них была речь?

Великий посвящённый вздохнул и ответил не сразу. Какое-то время он сомневался, стоит ли полностью доверится Геронтию Ному, но, фактически, больше опереться в настоящий момент было не на кого. Геронтиум был единственным, кому Яков ещё мог хоть в какой-то степени доверять. Они сидели всё в том же ресторанчике, в котором периодически встречались и ранее. Только в этот раз Великий посвящённый ограничился чаем в небольшом керамическом сосуде и горкой сухофруктов в керамической же миске. Последние пришлись ему не по вкусу (слишком жестковаты и много сахара), но он лишь морщился, поскольку обращать внимание на такого рода пустяки просто не было времени.