Хроники Ордена Церберов

Ясная Яна

Некоторое время мы работали молча.

Уложив Плясунью на луку седла, я усердно полировала ее. Потом, переступив через гордость, дурость и попросту — нежелание что-то объяснять этому чурбану, все же выдавила с неохотой:

— Я не ожидала, что вьючные… так. Привыкла к орденским коням, и забыла, что нормальные лошади боятся змей. 

Что церберам, привыкшим сражаться с чудовищами, какие-то змеи? Мы бы даже не остановились, миновав опасное место — а там я вернулась бы в седло и загнала гадов в болото. Но вьючные лошади сошли с ума от страха, и застопорили отряд: их не удавалось провести дальше и невозможно было оставить.

А я, оказавшись в неподвижности, превратилась в прекрасный маяк для всего болота.

Камень не говоря ни слова уничтожал следы змеиных потрохов с поверхности своего оружия, и когда я уже совсем было решила, что зря взялась что-то объяснять, все же дал понять, что оценил мой шаг вперед:

— Где ты его подцепила? Проклятие?

— Доброе дело сделала. Правда, через задницу…

Камень хмыкнул, посмотрел на меня поощрительно, и я скрепя сердце начала рассказывать:

— Я на Фидейских болотах жила. Ну, это у вас тут наши болота называют Фидейскими, у нас говорили попросту “змеиные”. Места у нас… места там хорошие, ягодные — клюква, морошка, черника даже есть, если места знать. Травы сильные сильные взять можно — если знать, опять же. И охота богатая. Но змей в наших болотах и правда полно, иной год шагу не ступишь, чтобы на какую-нибудь не наткнуться.

Я поскребла ногтем подозрительное пятнышко на зеркально-чистом боку Плясуньи: уж не патина ли? Но нет — пятно послушно подалось под ногтем, и я снова взялась за тряпку.

— Местные со змеями не связывались, и тетка Карима, она ведьма, и меня учила, тоже сама их не трогала, и мне не велела. Если только нужда по колдовской надобности выходило — но и тогда она сама мне указывала, которую можно, а до того долго ворожила. А потом пришел голодный год.

Проклятое пятно никак не оттиралось, я хмурилась, но не отступала. 

— Он не был мне отцом, а его сыновья не были мне братьями, — сразу предупредила я Камня. — Он неплохой мужик был, — я сглотнула. — Наверное, мать любил. Когда она умерла, пытался обо мне заботиться, хоть тетка Карима и ругалась, чтобы не смел девку приваживать, что он одну уже угробил, и будет.

— Угробил?

— Мать родами умерла. А понесла — от него. Он женатый был, детворы полон дом, и первый сын — старше меня. Он гостинцы мне таскал. Его жена шипела, а он все равно… То полотна штуку, то меда туесок… А потом — голод.

...Жара высушила Змеиные болота мало не полностью, пощадив разве что самые гиблые топи — но и те урезала на треть. Казалось бы, радуйся — сушь открыла ягодные угодья, до которых в ином случае обычному человеку нипочем бы не добраться, но радости не было.

Безжалостное солнце пожгло поля-огороды, за всю весну почти не было дождей — и теперь скоту не хватало травы. Нас с теткой пока не затронуло — желающие ее волшбы еще не иссякли и исправно делали подношения. А даже если и иссякнут — “Болото прокормит!”, говорила Карима, похлопывая меня по спине.

И болото кормило.

В тот день я промышляла птицу горушку, у них как раз в гнездах появились яйца, и наставница велела мне добыть одно, а лучше два — богатый заказчик из замка за лесом желал средство от облысения, сулился расплатиться щедро, серебряной монетой.

“Лучше б окорок принес” — сказала мне тетка Карима, когда он ушел.

Я была с ней согласна.

Я не ждала, что могу наткнуться на кого-то: местные в такую глубь не ходили, здесь даже в нынешнее засушливое лето сохранялись коварные бочаги, которым ничего не стоило умыкнуть смельчака с головой. 

А этот — гляди ты, прошел. 

Бледный до синевы, с ввалившимися щеками, младший сын дядьки Бора собирал в туесок морошку, то и дело облизывая пересохшие губы. Я не сразу его узнала — так истаял бойкий пацан, любимец матери и старших братьев. А когда узнала — не сразу решилась к нему выйти.

Я провела его особыми, колдовскими тропами к нашим с теткой ягодным угодьям, где разрослись кустики вороники — водянистой, безвкусной, но утоляющей жажду. Предупредила, что с собой унести сможет только то, что съест, и долго наблюдала, как он ест, стараясь делать это не слишком жадно и торопливо.

Я вывела его к деревне, отпихивая с нашего пути ошалевших от жары змей, а потом долго маялась по болоту, забыв про задание наставницы и не находя себе места.

А когда над змеиными болотами собрались прозрачные сумерки, решилась.

Второй раз к деревне я вышла, когда над болотами взошла луна и высыпали золотые ясные звезды, обещая еще один день, залитый солнцем до краев, как бадья — колодезной водой. 

Брехнул неуверенно дворовый пес — и затих, убоявшись связываться с тем, от кого отчетливо разит болотом и ведьмовством. Раздутая сума оттягивала плечо. Весу в ней был немного, а вот тяжесть — немалая.

Скрипнула дверь, и я замерла на пороге — не дело это, приходить ночью в чужой спящий дом. Добрые люди так не ходят.

Глаз привыкал ко тьме ночной горницы, и в ней постепенно видны становились лавки вдоль стен, темные кочки младших детей — и старшие, спящие на полу вповалку.

Женщина появилась белым призраком, болотным духом из дальней части избы — и тем спасла меня.

Я все еще не знала, что делать дальше, когда она, уверенно перешагивая через спящих сыновей, миновала горницу, ухватила меня за рукав сильными пальцами да и выволокла из своего дома.

На улице было светлее, на улице было прохладнее. На улице мне дышалось легче, виделось больше — например, что коса у тетки Дарины, жены дядьки Бора, по-ночному растрепана, губы сжаты, а спина прямая, что доска…

— Зачем ты пришла? — она так и не выпустила моей руки, сжимая ее будто тисками. — Уходи! Мы сами с голоду пухнем! Нам нечего тебе дать, уходи!

Шепот ее прерывистый, яростный, впивался в меня когтями хищной птицы. В ней клокотал гнев, гнев волчицы, защищающей своих щенят от пришлой чужачки.