Хронология
Шрифт:
P.S. очень личный лоскут, a propos… наверное, поэтому тут всё так, как оно есть.
========== Лоскут № 17. Escape. ==========
Украшательство
В марте светает рано, и это особенно мучительно после бессонной ночи. Климат марсианской пустыни. Ночью – ледяной прозрачный холод и мили сквознячных коридоров. Днём – всеобщее таяние, капель с крыш, всё ширящиеся лишайные проплешины земли на белой шкурке снега. И это как раз в то время, когда твоей единственной мыслью делается слово «Ненавижу».
Мы ведь люто ненавидим счастливых людей, будучи сами в горе… ненавидим тайком, стараясь не показать всю эту тёмную накипь на белых фарфоровых стенках наших душ. Но я, по крайней мере, никогда не скатываюсь до лицемерия. И если я кого-то (что-то) ненавижу, я делаю это в открытую. Если бы у меня, как у некоторых руководителей, была дурацкая привычка вешать на стенки всякие изречения в рамочках, то моё выглядело бы так: Истина. На самом деле, - расскажу вам это, пока за окнами просыпается, стряхивая с себя сосновые иголки, серое и сырое мартовское утро, - на самом деле мне очень нравятся всякие надписи и таблички.
Вообще любое украшательство скучной обыденности.
Через час придётся покинуть своё убежище в ворохе из двух пледов и трёх подушек, нацепить официоз и пойти проводить три подряд совещания. Что может быть хуже невыспавшегося руководителя, готового разорвать в клочья за малейшую оплошность? Только невыспавшийся руководитель Антинеля…
Так вот, про украшательство. Не исключаю, что это была странная идея – поставить вдоль дорожек меж корпусами круглые матовые фонарики на длинных ножках. Но мы с Молларом это сделали. Наш народ, как известно, ко всем нововведениям (даже знаменующим перемены к лучшему) относится весьма настороженно. Но фонарный креатифф население заценило уже через неделю: ненормальные химики профессора Бониты, пьющие как минимум половину результатов собственных экспериментов, вышли на охоту. Совместными усилиями работников седьмого корпуса все фонарики были разрисованы в разноцветные цветочки, крапинки, полосочки, растаманские узоры и кислотные фрукты. Теперь вечерние прогулки доставляют мне невероятное эстетическое наслаждение, хотя Моллар долго плевался на обнаруженный им под своими окнами тёмно-синий фонарик с гроздьями белой ежевики и надписью «PEACE».
Вот интересно, если есть таблетки от бессонницы, то ведь должно быть и наоборот? И не надо мне сейчас же говорить, что таблетки для бессонницы – это кофе, потому что после пятого литра перестаёт помогать. Организм просто спит с широко открытыми глазами.
Сладкая, сладкая дрёма мёдом склеивает ресницы, бережно заворачивает в свои пушистые сети, словно деликатный, хорошо воспитанный паук… Почему-то всплывает в голове мысль о «бархатной революции», которую исподволь проворачивает сон в империи моей воли. Сквозь приоткрытое окно доносятся шаги и рокот моторов, ветер качает шторки, где-то далеко орут коты. Конечно, у них самое сладостное время, зовущий за собой новыми запахами и звуками март…
Самое время вытряхнуть пыль из слежавшихся за зиму ощущений и, окончательно ошалев от половодья чувств, броситься куда-то по лужам. Искать потерянную (или так и не найденную?..) беззаботность. Но сейчас, когда я балансирую на грани между «полюбить себя и уснуть» и «не уснуть и возненавидеть мир», мне совершенно не хочется заниматься инвентаризацией тёмных кладовых собственной души.
– Доброе утро, - скребётся под дверью мой водитель, - я тут кофе вам принёс и клубники ещё.
Да, кофе с клубникой утром шестого марта, это не хуже фонарей с конопляной раскраской.
Стараясь не схватить какую-нибудь пепельницу потяжелее и не сделать госпожу Садерьер вдовой, я выхожу из спальни и, уцепив на ходу пару клубничин, направляюсь на совещание. От вида кофе мне делается нехорошо, и даже первосортная арабика кажется нефтяными пятнами на воде у причалов грязного портового городка где-нибудь на севере Шотландии. Мир сквозь стёкла тонированных очков выглядит так, словно кто-то постирал его в одном тазу с рабочей одеждой бригады асфальтоукладчиков – все оттенки серого. Или это просто грызущая виски мигрень и моя ненависть?.. Снять очки, потереть усталые глаза кончиками пальцев, вздохнуть тихонечко о чём-то своём. Остановиться, задуматься…
Год за годом я с вежливым интересом наблюдаю, как пустота в моей душе постепенно заполняется всякой ерундистикой, чьими-то откровениями, чьими-то воспоминаниями. Это как укромное помещение для швабр (под чёрной лестницей или в конце коридора), куда народ тихонечко оттаскивает то, что им не нужно, но жаль выкинуть, и прячет в мягкой жадной темноте. Они не знают, что обратно не получат ни крошки: все спрятанные до поры – до времени вещички, мысли и эмоции стали частью кладовки, её стенами и воздухом. А кто отважится шагнуть в темноту моей души?..
Занятная мысль: можно сейчас застрять возле кофеварки, рисуя на ней чернильные завитки своей перьевой ручкой, часика так на два, и опоздать на совещание… А потом понаблюдать за реакцией товарищей зав. отделами. Но я так не сделаю.
Не стану песчинкой, попавшей в отточенный, выверенный до микрона, безупречный механизм рабочего дня, мною же созданный. Не в силах моих разрушить этот устрашающий порядок. Всё, что в моих силах – это изредка украшать его фонариками на ножках, и чернильными завитками, и своими историями ни для кого. Да дрейфовать со сложенными парусами на отмелях очередной весны. Се ля ви?
Sun & Shadows
– …Без драматургии мы никак, она ведь наше всё, - директор Антинеля Норд закинул руки за голову и повертелся в своём кресле пять раз вправо, а потом пять раз влево. Обжаривать с двух сторон до золотистой корочки. Подавать с гарниром из овощей.
Он разговаривал сам с собой долгими, долгими летними вечерами, когда всё не смеркается, и время тянется сладко и липко, как розовая жвачка, в которую нечаянно наступил сапожком. Он кормил голубей овсяными хлопьями, стоя на подоконнике на цыпочках, и с кривой усмешкой наблюдал птичью суетню и толкотню – было очень похоже на сходку завлабов в день премии. Каждый резкий телефонный звонок вонзался в него с иезуитской неумолимостью, раз за разом разбивая хрупкое стекло одиночества. Как, впрочем, и стук в дверь.
Сегодня Дьен Садерьер, вопреки обыкновению, пах грейпфрутами.
– Ты – моя тень? – спросил у него Норд, как всегда, забыв поздороваться. Он сидел в своём кожаном кресле, и у ног в остроносых сапожках была расстелена меркаторская, в полкабинета, карта. В глазах плещется умирающий свет, брови – два изящных штриха грифелем на белой, фарфоровой коже – удивлённо приподняты. Кажется, что вот-вот они взмахнут трепещущими уголками, и вспорхнут с лица угольным мотыльком, чтобы улететь обратно в тени и сумерки.