Хронология
Шрифт:
– Ума не приложу, как ты стал директором, - Шевре меряет меня взглядом, все мои кое-как сшитые из лоскутов сто семьдесят сантиметров без сантиментов – и отшатывается, слыша тихий, придушенный смех, в котором нет ни капли веселья.
– Вы действительно никогда не догадаетесь, Димитрий, - говорю я с неизбежной горчинкой, и пытливо всматриваюсь в подлёдную жизнь его арктических глаз. Он настолько пропитан Аннет, что она сочится у него из пор. Кажется, проведи ногтём по его коже – и на ней выступит кофе.
– Идёмте же. Там хотя бы не будет этого порнографического саундтрека к нашим полуночным беседам…
– Я от натуры галантен, но здешние кхм… м-м, леди это качество явно путают с вожделением, - отозвался Шевре, первым делая шаг к лифту. Есть. Молчаливое перемирие на Эльбе подписано бесцветными чернилами невесомой общности. И теперь я ночь напролёт буду слушать эхо чужой любви, которая могла бы быть моей – если бы не алая помада сорок пятого калибра и не сакилчева нить, обернувшаяся поводком…
Двадцать два сорок пять. Цифры, которые ничего не значат.
Двадцать три ноль три. Номер тёмной комнаты, в которой можно до бесконечности искать Норда в чёрном, ибо его там нет.
Снова лобби; Димитрий в качестве предстартовой подготовки методично раскладывает на столе мобильный телефон, ключ-карту от номера, кредитку, мои сигареты, пустую пока пепельницу и фирменный местный блокнот с неизбежно немоей N. Я приношу два бокала арманька от бара, ставлю стекло на стекло и опускаюсь в кресло, издавая подбадривающее молчание: своего рода ментальный ультразвук. Димитрий долго не выдерживает: скопившаяся снаружи ночь давит нам обоим в виски, требуя выговориться. Взяв бокал, Шевре медленно и негромко говорит:
– Вначале я, скорее всего, был туфли.
– Интригующий почин… …
– Не перебивай!
– немедленно огрызается Шевре: ребёнок, который изо всех сил сосредоточенно пытается построить пирамидку истории из непривычных кубиков-слов. Я молча прикрываю глаза в знак того, что больше не буду. Димитрий некоторое время гоняет по кругу, по кругу в своём бокале золотистый арманьяк, потом с усилием трогающего с места товарняка продолжает:
– Знаешь, когда девушка видит в витрине туфли, о которых мечтала? Она ходит, ходит на них смотреть каждый день, трогает пальчиком, со всех сторон изучает. Её уже начинают узнавать продавцы. Но перед тем как взять свою мечту, их нужно примерить и немного в них походить, чутко прислушиваясь к своим ощущениям. К Новой Себе в Туфлях Мечты. Так наверное было… сложно порой сказать, что в девушках происходит, это ведь не органическая химия…
Он негромко засмеялся и отпил арманьяка. Потом посерьёзнел, глядя на меня испытующе, ловя тени мыслей на равнодушной равнине лица.
– А потом Аннет стала выбивать из меня предрассудки, один за другим, как пыль из ковра. Бросала меня в снег своим «Нет, ты послушай!», и лупцевала выбивалкой правды, заставляя корчиться от ревности, густым облаком окутывавшей нас в те ужасные минуты. Потом, позже, я понял: Аннет хотела предстать передо мной собой, истинной и настоящей. А для этого ей нужно было вытряхнуть из себя всех предыдущих Аннет, показать их мне, чтобы я понял, откуда берутся бабочки…
– Жёлтые бабочки в её волосах… - еле слышно шепчу я, вздрагивая.
Шевре не слышит, поглощённый поиском очередной детальки:
– Первое, что Аннет написала ногтём на моей груди, прямо над сердцем, было «Давай, как будто нет прошлого».
Он быстрым жестом касается голубой рубашки – слева, там, где у меня ничего нет, и улыбается сам себе. Уже без прежнего жестокого голода, а как лампадка перед иконой. Редкая, сокровенная улыбка – sancta sanctum. Так он улыбается в те минуты, когда нехотя остывает love лава, и можно смотреться друг в друга на краешке дремлющей, до поры, Этны. Мне хочется спрятать эту улыбку в коробочку, обитую белым бархатом, а потом одной безлунной ночью попробовать приклеить на свои вечно выгнутые углами вниз губы. Мне никогда в моей смерти так не улыбнуться.
Мы молчим. Минуты белым воском неспешно капают нам на руки, стекая по горящей свече времени. Шевре смотрит куда-то к себе в сердце.
– А ещё Анка ест по ночам, кусается в минуты нежности, её волосы пахнут молоком и щенками и вечно лезут мне в рот, - говорит он негромко. Пришёптывание в его голосе похоже на шорох стягиваемой с плеча Аннет бретельки платья, от него пересыхает в горле и дико хочется курить.
– И она называет меня… «Мой Горький».
Прерывистый вдох, сжатые пальцы. Странное выражение в глазах цвета цикория, что цветёт по обочинам моей изрешечённой пулями памяти: так смотрят люди, которые всю жизнь бутоны, а не цветы. И иногда им отчаянно хочется раскрыться… Мне почему-то вспомнились бутоны пионов: крохотные, точно бусины тёмно-зелёных чёток, они выглядят невзрачно… Но в положенный час стремительно разворачиваются в роскошный вихрь розовых лепестков, в платье Наташи Ростовой на первом балу, в нежные губы любимой девушки. Хорошо бы и Димитрий Шевре так зацвел однажды… Судьба давно не дарила Аннет Лоу цветов – только колючую проволоку да горькую полынь.
– Мой Горький, - эхом тихонечко повторяю я, смежив ресницы.
– Да… я люблю Аннет Лоу именно за это.
– За что?
– немедленно ощетинивается Шевре на это «люблю» в Present Perfect; бокал испуганно хрустнул в его руке и замер, трепеща.
– За то, что видит нас такими, какие мы есть на самом-то деле. И протягивает руку, окликая по имени, - я закладываю руки за голову.
– Аннет до такой степени навылет верит в самое прекрасное в нас, что под её взглядом хочется собрать в большую кучу все свои недостатки, и устроить им судьбу поместья Эшеров… n’est ce pas?
– Да, - глуховато отозвался Димитрий. Он сидел, опираясь локтями на колени и глядя в пол: прятал трескающийся лёд голубых глаз от тяжести моего тёмного взора.
– Да, Норд. Да… и сама Анка, бывая такой разной, всё равно отдаёт себя всю. Аннет Лоу: деление в столбик без остатка.
Мы вновь примолкли. Одна из белых бабочек-ночниц, неприкаянная, молча принесла нам кофе: видимо, на лицах наших стояла печать общей жажды.
Звякнув фарфором, Шевре наигранно небрежно осведомился:
– А у тебя с ней… как было, Норд? Аннет очень мало и неохотно о тебе говорила. Тугие петли, ржавый замок…
Я улыбаюсь левым уголком рта. Беру со столика блокнот. Пишу, подражая дизайну книжной обложки: «Анна Лоу и Норд Гавальда. Я её любил. Я его убила», - и показываю Шевре. Пока он морщит лоб, допиваю кофе и резко встаю, выдёргивая себя из беседы об Аннет, как иглу из вены.
– Вот теперь пора. Берегите её, Димитрий. Берегите себя… Довсегданья.
Двадцать четыре ровно.
Наша ничья - 00:00. Наша и ничья - Аннет Лоу.
Комментарий к Лоскут № 16
Здесь со временем творится какая-то совершенная неведомость; не думайте об этом, просто угощайтесь ~