Хрущёба № 17
Шрифт:
«Поповским» он назывался только по памяти, поп умер уже давно. А попадья ещё раньше. А если б не умерли, их бы точно выселили или отправили бы покорять Заполярный круг. Строго было в те времена с религией.
Бабка Ольга, как заканчивались продуктовые карточки и маленькая Таня смотрела на неё голодными глазами, вздыхала и спускалась в погреб, выкапывала там очередную драгоценную безделушку и шла на барахолку. Возвращалась с мукой, крупой, а иногда и с мясом.
В начале зимы Ольга не вернулась со смены. Софья, оставив Таню на соседку, побежала искать мать на заводе. Там ей выдали почти невесомый труп, похлопали
– Сама понимаешь – война!
Софья похоронила мать, и поняла, что есть им с маленькой годовалой Таней почти нечего. Огород, конечно, спасал, но картошка закончилась уже давно. Софья спустилась в погреб и перерыла его весь, пытаясь найти материны безделушки. В дальнем углу наткнулась на шляпную коробку. В ней оказалась роскошная, когдато белая шляпа со страусиными перьями, украшенная шёлковыми ромашками. Небольшая корзинка, на которой выведено ещё дореволюционной вязью «Все на борьбу с чахоткой», пара кружевных перчаток и потёртый бархатный кисет. В нём лежало одно роскошное кольцо с бриллиантами.
Софья примерила кольцо, полюбовалась блеском камней, отблеском бриллиантовых зайчиков, разбежавшихся по погребу от свечи. Увидела свои обломанные ногти, чёрные от земли руки и заплакала.
Вытащила коробку наверх. Таня спала, тихо посапывая. Софья поправила одеялко, плотно задёрнула шторы и открыла шляпную коробку вновь.
Собрала чёрные вьющиеся волосы в узел и, кусая губы, примерила шляпу. В старом, коегде с облупившейся амальгамой зеркале она увидела свою мать, в тот день, когда та познакомилась с будущим мужем и отцом Софьи – Гришкой Слямзиным.
Кружевные, пожелтевшие от времени перчатки Софья не стала натягивать на разбитые работой руки, погладила и вздохнула. Красавица… Какой она была бы красавицей, если бы…
Она устроилась работать в госпиталь санитаркой. И практически перестала бывать дома. Таня жила с ней, в сестринской. С кормёжкой там было полегче.
После войны Софья не раз развязывала бархатный кисет, в раздумьях смотрела на кольцо и прятала обратно. Не время. Ещё будет повод расстаться с ним. Шляпу больше не доставала, чтобы не расстраиваться. Было – прошло, не вернуть. Не о чем и разговаривать. Но иногда, иногда рассказывала дочери о бабке и деде то, что ей когдато рассказывала мать.
В шестидесятом их развалюху с другими соседними снесли. Их выселили на окраину. Вырыли котлованы и стали строить дома. Софья, иногда сама не зная как, оказывалась у могилы своего дома. Ходила, сидела совершенно потерянная. Малюсенькую квартирку на окраине она так и не признала своим домом.
Таня, приходя после работы домой и не находя матери, приезжала к поповскому дому и забирала расстроенную мать.
Когда дома выросли наполовину, Ольга решительно взяла бриллиантовое кольцо, снесла в скупку и оплатила первый взнос за однокомнатную квартиру в недостроенном ещё доме. Дочери не сказала.
А потом на свадьбу дочери подарила ордер на квартиру. Именно в тот дом, где стояла их развалюха.
Гришка Слямзин
Гришка Слямзин был бабник и вор. Да не просто вор, а конокрад. Хуже уж ничего и быть не могло в глазах почтенной пермской публики, но было. Гришка был красавец и цыган. Репутация – хуже некуда. И поэтому каждая девица на выданье
Что уж скрывать, и маменьки, многие маменьки в грешных отрывистых снах на полнолуние тоже видывали себя не раз в объятиях Гришки. Просыпались, мелко крестились и просили изгнать нечистого из снов, но потом закрывали глаза и сладкосладко переживали вновь объятия и прикосновения к сахарным устам Гришки. Красота его была непереносима для женских глаз и сердец.
Гришка об этом знал, и беззастенчиво пользовался. Перепортил он тьму пермских девиц на выданье. Они рыдали на родительской жёсткой груди, но не сожалели ни капли. Вспоминали, как щекотали во всяких стыдных местах его пушистые смоляные усы, как тискали, мяли и заставляли стонать и корчиться от невыносимого наслаждения его длинные барские пальцы. Как кусали и покусывали его жемчужные зубы, оставляя синяки на белых девичьих телах. Ах, всё бы отдали порченые девицы за тот грех, который они испытали с Гришкой. Всё! А потом – хоть в монастырь, выплакивать горе, что никогда не познать на земле более такого райского наслаждения.
Жил Гришка на окраине Перми, уже давно отбившись от табора. И фамилию свою цыганскую забыл, довольствуясь прозвищем Слямзин, которым наградил его со злости мелкий пермский купчишка, обчищенный Гришкой на спор на глазах у покупателей в его же лавке.
Домик был у Гришки плохонький. Но его это мало волновало. Выбравшись от очередной девицы, чудом выскользнув на рассвете из приоткрытого окошечка в палисадник, Гришка ужом просачивался на улицу и был таков. По пути, уж и не думая более о разбитом навеки девичьем сердце и смятой лебяжьей подушке в девичьей спальне, он придумывал на бегу, чем бы поживиться.
Только вот утро сегодня не задалось. Гришку чуть не поймали, когда он, разморённый, проснулся в жаркой девичьей спальне. Девица была так себе, из мещан, но батюшка у неё имел вид грозный и орал вслед Гришке матерно, что поймает и лишит и жизни, и мужского достоинства.
Гришка, укрывшись в своём домишке, тосковал. То ли возраст уже подкрадывается, когда хочется спать на лебяжьих подушках и не бегать от опозоренных отцов, то ли просто устал и жизни захотел оседлой.
Он смотрел на соседский поповский дом.
Дом был добротный, большой, с громадным яблоневым садом, в котором наливались медовым соком райские яблочки. Сколько уж раз Гришка обчищал поповский сад, унося самые сладкие яблоки! Накидывал в подол рубахи, зыркал на дебелую попадью, доводя её до обморока, и перемахивал через забор, унося добычу. Вслед ему неслись проклятия попа совсем не божескими словами. Гришка садился на завалинку, щурился на солнце и хрустел яблоками, брызгая соком. Вот и в этот раз, чтобы встряхнуться от грустных дум о делах своих грешных, Гришка легко перемахнул через поповский забор и остановился у яблони. Нагнул ветку и ободрал самые сочные и спелые. Хрустнул одним и прислушался.