Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг.
Шрифт:
Нетрудно увидеть, что эти вопросы шли гораздо дальше того объяснения причин культа личности, которое содержалось в докладе Хрущева. Они свидетельствовали о неудовлетворенности этими объяснениями. А там, где, вопреки установкам ЦК, безмолвное выслушивание заменялось вдруг обсуждением, находились люди, пытавшиеся изложить свое собственное видение проблемы. Наиболее ярко это проявилось на партийном собрании в Теплотехнической лаборатории Академии наук СССР в Дубне 23 и 26 марта 1956 г. Высказав предположение, что доклад о культе «с умом» не обсуждался на съезде, техник Г.И. Шедрин сказал: «Мы и сейчас повторяем культ личности, возвеличивая Хрущева». Касаясь же утверждений о «силе партии и власти народа», он категорично заявил: «Ее не было и нет. Мы со Сталиным пошли бы и к фашизму». О том же говорил младший научный сотрудник Р.Г. Авалов: «Народ бессилен, поэтому удалось небольшой группе людей установить свою диктатуру». Но дальше всех в своих рассуждениях пошел младший научный сотрудник Ю.Ф. Орлов. Отталкиваясь от мысли, что «наша страна социалистическая, но не демократическая», он утверждал: «У нас такое положение, когда собственность принадлежит народу, а власть — какой-то кучке прохвостов… Наша партия пронизана духом рабства… В лице госбезопасности мы вырастили ребенка, который бьет нас по морде». Попытки президиума переломить ход дискуссии особого успеха не имели. А предложение осудить эти выступления как политически ошибочные и содержащие клевету на партию собрали всего на два голоса больше, чем другое, по сути их поддержавшее{729}.
Высшее партийное руководство, получив известие об этом собрании, расценило его как покушение на свое монопольное право изрекать истину и соответственно реагировало. Уже 3 апреля оно приняло специальное решение, в котором рекомендовало рассмотреть вопрос о партийной принадлежности Орлова и его товарищей, а дальнейшее обсуждение итогов съезда в партийных организациях вести так, чтобы не допускать подобных враждебных вылазок. Но то тут, то там ситуация временами выходила из-под контроля.
Начало оправдываться предупреждение Г. Лебона о том, что боги, герои и догматы «внушаются, но не оспариваются», а уж если дело дошло до того, что их подвергают обсуждению, «они исчезают»{730}.
В Институте востоковедения АН СССР научный сотрудник Мордвинов, член партии с 1918 г. и бывший чекист, посетовав на то, что в докладе «слишком много эмоций и личных выводов», заявил: «Члены Политбюро несут ответственность за положение, которое сложилось в партии… Они отвечают за расстрелы». При этом Микояна и Молотова он упрекнул в неискренности, а Хрущева обвинил в трусости. Критиковал последнего и аспирант Шаститко: «Мне не нравится поведение товарища Хрущева в некоторых случаях. Когда кто-нибудь выступает, товарищ Хрущев часто перебивает его репликами и сбивает». Но особенно досталось от него так называемым «представительным» органам власти: «Выборы в наши советы — это фарс, советы никакой роли не играют и не являются народной организацией, многие депутаты в них вовсе не работают. Верховный Совет ничем существенным не занимается, там нет никаких запросов». Когда же секретарь институтского партбюро Иванова предложила осудить оба эти выступления «как политически вредные», собрание с ней не согласилось. Примечательно и то, что присутствовавший здесь же первый секретарь Куйбышевского райкома КПСС В.И. Огурцов не счел необходимым поддержать это предложение и вообще отмолчался. Когда же вопрос о Мордвинове и Шаститко вынесли на партбюро, за исключение из партии первого из них проголосовало всего 2 из 9, а второго — всего лишь один. Пришлось ограничиться объявлением им выговоров. В связи с этим В. Чураев и заведующий другим отделом ЦК (административных органов) Г. Дроздов, сообщая об этом собрании своему руководству, посчитали «необходимым поручить Московскому горкому КПСС провести собрание в этой парторганизации, развенчать антипартийные вылазки Мордвинова и Шаститко, решить вопрос об их партийности и укрепить партбюро»{731}.
Персональные дела коммунистов, «неправильно понявших линию партии в вопросе о культе личности», стали рассматриваться и в других партийных организациях. Посыпались выговоры и исключения из партии, сопровождавшиеся увольнением с работы. На целых четыре года отложили выборы в члены-корреспонденты Академии наук СССР профессора философии Б.М. Кедрова, члена партии с 1918 г. и сына видного советского деятеля, репрессированного в 1941 г. А провинился он в том, что назвал секретный доклад Хрущева чуть ли не поверхностным и возмущался тем, что Хрущев изобразил культ личности как личную трагедию Сталина: Какая уж там трагедия?! Вот трагедия партии и народа — это да!{732}. Распустили партийную организацию в Теплотехнической лаборатории АН СССР{733}. Признан был душевнобольным и помещен в специальную психиатрическую клинику ленинградский геофизик, лауреат Сталинской премии Н.Н. Семенов, написавший в ЦК письмо с требованием более последовательно разоблачать сталинские преступления{734}.
В той же записке Чураева от 16 апреля 1956 г. отмечались «факты, когда отдельные партийные организации проявляют политическую беспечность, которую используют враждебные элементы». А в качестве примера приводился случай, имевший место в Верховском лесозаготовительном пункте Плесецкого района Архангельской области, где 25-летний моторист электростанции Б. Генералов, имевший незаконченное высшее образование, и комсомолец, «встал на путь антисоветских действий». Это выразилось в том, что он вел «устную враждебную пропаганду среди рабочих», а также распространял среди них листовки, отпечатанные им на пишущей машинке. Листовки эти содержали «клеветнические выпады против Советского правительства, призывы к упразднению Коммунистической партии Советского Союза и преданию суду ее Центрального комитета». При аресте его органами госбезопасности у него были обнаружены три таких листовки, пишущая машинка и письмо, которое, по его собственному признанию, в случае получения одобрения от рабочих он собирался послать Хрущеву: «Никита Сергеевич! Мы, рабочие Верховского лесопункта, благодарны Вам за то, что Вы нашли в себе смелость сказать всему народу правду и сообщить факты, которые дают основание не доверять Вам и правительству. Мы свято чтим Ленина… и считаем, что в создавшейся обстановке нам нужно поступать, как учил Ленин: вся власть советам, т. е. местным советам депутатов трудящихся… Если Ваше заявление и доброжелательство к Ленину не лицемерны, то Вы пришлете нам свои правительственные гарантии, что наших делегатов и агитаторов не тронут работники милиции и госбезопасности. В противном случае могут возникнуть инциденты, а, может быть, и ненужные кровопролития, за что ответственность будете нести Вы»{735}.
Поступали в ЦК КПСС сведения и противоположного свойства. Например, 11 апреля в Вологде, в помещении главного универсального магазина была обнаружена рукописная листовка следующего содержания: «Болтовня, Сталин — с нами. ВЛКСМ»{736}.
Распространились слухи, будто на том же самом закрытом заседании съезда, на котором Хрущев делал доклад о культе личности, слово для справки взял Молотов, сказавший якобы: «Несмотря на полученную съездом информацию, я продолжаю считать Сталина гениальным продолжателем дела Ленина»{737}. Имя Молотова становится снова популярным в определенных кругах. Его требовали назначить главой правительства некоторые участники уже упоминавшейся демонстрации в Тбилиси{738}.
Вспоминая смятения зимы 1956 г. и отдельные споры на вечеринках, порой перераставшие в рукопашные сражения, критик и прозаик В. Кардин замечал: «Инерция “культового мышления” владела нами, и было проблематично — останемся мы во власти этого мышления или начнем обретать новое. Задача решалась не голосованием, не постановлением общего собрания. Но каждым самостоятельно. Наедине с собою»{739}. Другими словами об этом же сказал писатель Вениамин Каверин: «Уж можно ходить на двух ногах, а многие еще ползают на четвереньках»{740}. А как много было этих «многих»? Осужденный в 1948 г. за организацию Московской группы «Демократической партии» и освобожденный сразу же после XX съезда КПСС А.И. Тарасов проездом на Кавказ остановился у своих родителей в столице. «В Москве, — вспоминал он позже, — меня больше всего поразила ностальгическая любовь народа к Сталину. Люди вспоминали его грандиозные похороны, море пролитых слез, испытывая даже восторг по поводу смертельной давки в толпе. “И сотни душ растоптанных сограждан траурный составили венок”, — умилялся какой-то поэт. С тех пор я перестал верить принципу, что глас народа есть глас божий, и понятней стало, что каждый народ достоин своего правительства»{741}.
О том, насколько трудно происходил этот сдвиг в общественном сознании, свидетельствуют и результаты опросов, проводимых студентами МНУ.
На вопрос «Как вы отнеслись к прозвучавшим обвинениям в адрес Сталина?» 35 из 93 опрошенных в 1996 г., 24 из 100, опрошенных в 1997 г., 34% опрошенных в 1998 г. и 33,5% из 400 опрошенных в 1999 г. человек ответили, что поверили и одобрили.
Из них полностью, безоговорочно поверили и одобрили 24% опрошенных в 1996 г., 12% опрошенных в 1997 г., 15,5% опрошенных в 1998 г. и 14% опрошенных в 1999 г.
Всегда считали преступником Сталина родители О.А. Лаптевой, студентки филологического факультета МГУ, в полной мере понимавшие происходящее. Восторг и ликование были во всем ее окружении: «Неужели это свершилось?»{742}. Студент того же факультета Ф.Б. Шапиро за полгода до этого получил справку о посмертной реабилитации отца и чуть ли не плакал, слушая чтение доклада на комсомольском собрании{743}. Его мать Л.М. Шнидман, медработник санэпидемстанции Фрунзенского района Москвы, до этого разделяла распространенную точку зрения, что вождь не знал о массовых репрессиях, а теперь у нее открылись глаза, и к радости, что оказалась права, не отрекшись от мужа (за что ее в 1937 г. исключили из партии), добавился ужас, что, оказывается, были и пытки и что Сталин все знал{744}. Уже много знал директор НИИ экономики и информации Минтяжмаша В.Б. Яковлев{745}. Знала, как пропадали родители ее школьных подруг в 1937 г. и как выселялись в начале 30-х из Москвы родители ее мужа, К.Е. Горбунова, преподавательница Центральной комсомольской школы в Вишняках{746}. «Мой отец был репрессирован», — сообщал инженер ЦАГИ в Жуковском Е.Н. Дубинин. Репрессирован был в 1937 г. и умер в лагере отец Л.Г. Красули из городка Купино в Новосибирской области. «Пострадала от режима» семья Н.В. Овсянниковой, продавщицы из Фирсановки. Рад был услышать обвинения в адрес Сталина и инженер из Фрязино В.С. Сологуб, также сын репрессированного. Были репрессированы и родственники Г.Н. Щербаковой, студентки Серпуховского педагогического училища. «Девочки из нашей группы, — рассказывала она, — сорвали портрет Сталина, который висел в нашей общежитской комнате, и выкололи ему глаза». «Хрущев прав, Сталин — позор страны!» — говорил инженер машиностроительного завода в Ромнах Л.Ю. Бронштейн. Инженер КБ-1 в Москве Э.А. Шкуричев, считавший себя ярым антисталинистом, естественно, посчитал появление доклада Хрущева «крайне своевременным». По его мнению, новый лидер партии и страны «показал, что умеет признавать ошибки». Рано или поздно это все равно сделать было нужно, по мнению учительницы М.Ф. Журавлевой из села Монасеино в Лотошинском районе. И так все ясно было технику трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонову: «Лично мне он Америку не открыл». Зато много вопросов возникло у учительницы из Косино Г.К. Пятикрестовской. Она и до сих пор считает, что «мы знаем не все». «Это был героический подвиг Хрущева!» — считал шофер автобазы Центросоюза Н.В. Рыков{747}. Не удивился студент 2го Московского медицинского института И.К. Никитин: «У нас во дворе на Нагорной улице был безногий инвалид войны Яковлев, окончивший философский факультет МГУ. Так вот он нам про Сталина все рассказал давно»{748}. Студентка географического факультета МГУ Е.А. Мазаева еще до смерти Сталина слышала соответствующие разъяснения от матери, которая говорила, что «вся эта кровавая история выйдет наружу»{749}. Спокойно восприняла содержимое доклада московская десятиклассница С.А. Золотухина, ибо слышала от отца, военного политработника, о репрессиях. А свое имя Сталина сократила на три первых буквы{750}. Поверил и одобрил безусловно фотокорреспондент журнала «Советский Союз» В.А. Руйкович: «Меня это обрадовало. Почувствовал какое-то облегчение оттого, что наконецто сказали правду»{751}. А.И. Кузовлев, рабочий Бескудниковского комбината строительных материалов, знал о раскулачивании: «Все крестьяне, пострадавшие от него, плохо к нему относились»{752}. «Все приветствовали с восторгом», по словам зоотехника совхоза «Лермонтовский» в Пензенской области И.А. Емашова{753}.
В числе безоговорочно поверивших и все те, кто слышал текст доклада по зарубежному радио.
Не всему, с определенными оговорками поверили и одобрили 11% опрошенных в 1996, 1997, 1999 гг. и 9% опрошенных в 1998 г.
Слышали и другие, прямо противоположные суждения и поэтому поверили не полностью ленинградская школьница М.Г. Захарьина и житель деревни Красная Поляна в Чаусском районе Могилевской области Н.И. Новиков. Смущали разговоры о том, что «многое очень спорно» и нянечку московского детсада № 19 П.И. Оцупок. Соглашалась, что «много достаточно спорных моментов» в докладе повар столичной столовой № 23 Р.И. Капошина{754}. У жены летчика-испытателя М.К. Анохиной появилась гадливость к Сталину: «Как же так? Среди пострадавших было много хорошо знакомых и близких. А оказывается, что виноват он!» Но в то же время ей была противна «болтовня по поводу культа личности»{755}.