Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг.
Шрифт:
Дать генеральный бой теперь можно было, разве что развернув открытую полемику против всей новой «генеральной линии» на самом съезде. Между тем два из трех противников постановки вопроса о культе личности (К.Е. Ворошилов и Л.М. Каганович) никакой слабины в этой линии тогда не усматривали. В.М. Молотов же, по его собственному признанию, очень долго и с разных сторон обдумывал такую возможность, но не решился: «Не готова была партия к этому. Нас бы просто вышибли… Если бы мы встали, никто не поддержал бы. Нет, никто». Под словами «не готова была партия» Молотов подразумевал незыблемость ленинско-сталинского «демократического централизма», безоглядную ориентацию на авторитет руководителя, вернее сакрализацию его поста, наконец, безоглядный страх перед расколом в партии, «В лучшем случае мог произойти раскол. Я этого тоже боялся»{686}.
14 февраля 1956 г. в Большом Кремлевском дворце открылся XX съезд Коммунистической партии Советского Союза. К удивлению некоторых членов Президиума, в зачитанном Хрущевым отчетном докладе ЦК не оказалось слов о роли Сталина («под руководством которого партия на протяжении трех десятилетий осуществляла ленинские заветы»).
Две недели назад, когда Президиум рассматривал и утверждал отчет, эти слова были, а теперь исчезли. «Началась новая линия — только осуждать Сталина», — констатировал позже Молотов{687}.
Во втором разделе отчетного доклада, посвященном внутреннему положению, Хрущев затронул вопрос о культе личности.
— ЦК, — сказал он, — решительно выступил против чуждого духу марксизма-ленинизма культа личности, который превращает того или иного деятеля в героя-чудотворца и одновременно умаляет роль партии и народных масс… Распространение культа личности принижало роль коллективного руководства в партии и приводило иногда к серьезным упущениям в нашей работе{688}.
Тем, кто внимательно читал тогда партийную прессу, фразы эти были не в новинку. Однако на сей раз они были произнесены с трибуны съезда, что придавало им дополнительный вес, И хотя имя этой личности названо не было, вряд ли делегаты сомневались, кто подразумевался под «героем-чудотворцем».
О готовящейся сенсации знало немалое число делегатов и гостей съезда. Их к этому исподволь готовили. Уже на утреннем заседании съезда 16 февраля член Президиума ЦК и секретарь ЦК М.А. Суслов говорил о значительном ущербе, который наносили партийной работе теория и практика культа личности, получившие распространение до XIX съезда. Они не только «умаляли роль партии, принижали коллективное руководство», но и «приводили к бесконтрольности и даже произволу в работе отдельных лиц» и «порождали односторонние, а подчас и ошибочные решения вопросов»{689}.
О том, что у партии в течение примерно 20 лет не было коллективного руководства, говорил в тот же день на вечернем заседании еще один член Президиума ЦК А.И. Микоян{690}. Он же первым произнес имя Сталина в весьма критическом плане: известное высказывание автора «Экономических проблем социализма в СССР» о расколе мирового капиталистического рынка после войны и о том, что объем производства в США, Англии и Франции «будет сокращаться», по мнению Микояна, «вряд ли может нам помочь и вряд ли является правильным»{691}. Открыто поставив под сомнение саму принадлежность этой, считавшейся «выдающейся», работы к классическим трудам марксистской политэкономии, Микоян призвал и историков по-новому осветить многие факты и события, изложенные в сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)». Он высмеял тех из них, кто те или иные повороты в революции и гражданской войне объяснял «якобы вредительской деятельностью отдельных тогдашних руководителей, много лет спустя после описываемых событий неправильно объявленных врагами народа». И пораженный этими словами зал услышал имена В.А. Антонова-Овсеенко и С.В. Косиора, причем названных «товарищами», что на партийном новоязе означало, что теперь их следует считать неправильно объявленными врагами народа{692}.
В той или иной степени тему культа личности затронули Г.М. Маленков, С.Д. Игнатьев, бывший в 1951-1953 г. министром государственной безопасности СССР, О.В. Куусинен и даже Каганович с Молотовым. Последний в конце своей обширной речи, сказав, что ЦК «твердо выступил против чуждого марксизму-ленинизму культа личности, сыгравшего в определенный период такую отрицательную роль», под аплодисменты делегатов выразил уверенность в том, что «настоящий съезд полностью одобрит эту принципиальную установку»{693}. И лишь один председатель Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилов избежал упоминания и осуждения культа личности, ограничившись указанием на необходимость и впредь укреплять ленинский принцип коллективности в работе{694}.
Между тем, 18 февраля Хрущеву представили первый вариант доклада о культе личности, завизированный Поспеловым и Аристовым{695}. Взяв его за основу, он 19 февраля диктует стенографисткам дополнения к нему{696}.
22 февраля состоялось еще одно заседание Президиума ЦК. Вообще-то оно не могло считаться правомочным, ибо ЦК, его президиум и секретариат с началом работы съезда как бы складывали свои полномочия до новых выборов, а все вопросы, которые могли возникнуть в это время, подлежали решению или самого съезда, или его президиума. Но что было, то было. Не Хрущев вводил подобные порядки. Именно на этом заседании, вероятнее всего, и решались окончательно последние вопросы, связанные с предстоящим оглашением доклада о культе личности. И именно на нем, судя по всему, было решено зачитать этот доклад не во время обсуждения кандидатур в новый состав ЦК, а уже после выборов, перед закрытием съезда. Вполне возможно, что тогда же Хрущев сделал еще одну уступку, обещав не ворошить дел, слушавшихся на открытых судебных процессах 1936-1938 гг. И еще одно решение было принято тогда же, о котором Молотов вспоминал на июньском пленуме ЦК 1957 г.: члены Президиума ЦК выступать по этому вопросу не будут{697}.
В свете всего вышеизложенного можно попытаться объяснить содержащиеся в воспоминаниях Хрущева и Кагановича утверждения, будто вопрос об оглашении доклада о культе личности решался на самом съезде, о чем уже говорилось в начале этой главы. По-видимому, сказалась аберрация памяти мемуаристов. Причем двойная. Ведь споры начались 21 или 23 января и закончились 22 февраля в одном и том же помещении — комнате отдыха за авансценой зала заседаний Большого Кремлевского дворца. К тому же, между заседаниями Президиума ЦК 9 и 22 февраля не прошло и двух недель, на первом из них решали, оглашать доклад на съезде или нет, на втором — о чем конкретно говорить и когда именно. И там, и там спорили ожесточенно и при остром дефиците времени (в последнем случае — в перерыве между заседаниями съезда). Разве не трудно было много лет спустя перепутать оба эти события, помнить о них как об одном и том же?
Пока высшее партийное руководство изучало проект доклада, некоторые из делегатов, проведавшие, что скрывает эвфемизм «культ личности», поспешили предложить свои услуги. 24 февраля маршал А.И. Еременко посылает Хрущеву записку: «Если Вы будете в своем докладе по особому вопросу касаться военных дел и если найдете нужным в той или иной степени коснуться Сталинградской битвы, то по этому вопросу докладываю настоящую справку». Суть ее заключалась в утверждениях, что решения Сталина по оперативно-организационным вопросам обороны города «чуть ли не привели к падению Сталинграда» и что «если бы был принят план Сталина по разгрому войск Манштейна.., то Манштейн, безусловно, выполнил бы свою задачу и освободил бы окруженных»{698}.
В одной из папок, содержащей тексты и заготовки выступлений председательствующих на заседаниях съезда, имеется такой документ: «Объявить в конце утреннего заседания. «Сегодня в этом зале состоится заседание совета представителей делегаций. В 6 часов состоится закрытое вечернее заседание съезда. На этом заседании присутствуют делегаты с решающим и делегаты с совещательным голосом»»{699}. Документ этот не датирован, но, без всякого сомнения, относится к 24 февраля, когда состоялись выборы руководящих партийных органов.