Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
— Эх, опять вопросы! Вы что, допрашиваете меня?
— Боже избави! Но, право же, я не очень-то вас понимаю.
— Одним словом, вновь и вновь задается вопрос: кто вы такой? А ну-ка повторите, как сказала бы простая баба? Так, как вы спросили сначала.
Сабина засмеялась и повторила «по-деревенски»:
— А вы кто же будете?
— Не знаю и не скажу. Не хочу быть вашим осведомителем, особенно по части того, что касается моей собственной персоны.
Сабина задумалась, глядя прямо перед собой.
— Интересно, каким бы вы были, если бы не пережили революцию в России, не ездили в Испанию и теперь не столкнулись с немцами.
— А я не сталкиваюсь с немцами.
— Не в том дело, но я не могу представить себе человека, настолько толстокожего. Даже после всех испытаний вы по-прежнему замыкаетесь в себе и всего сторонитесь.
— Ни в коей мере. Я просто знаю… знаю, что все минует, и к тому же очень скоро. Вернее, не все минует — ибо революция, например, не миновала, — но очень быстро изменяется. Жизнь у человека короткая, даже коротенькая, и я стараюсь продержаться это короткое время в неизменном состоянии. Разве это грех?
— Перед лицом тех перемен, которые вас сотрясают, это, может, даже и грех.
— Ох и мудрая же из вас баба получилась, премудрейшая! Но я боюсь, что вы предпочитаете теорию практике. Вы придаете слишком большое значение тому, что, к сожалению, легко может измениться.
— Некоторые принципы остаются неизменными.
— Зато другие зыбки, как океан-море. Это действительно так, пани Сабина, поверьте старому стреляному воробью.
— Возможно, и старому, — произнесла Сабина с улыбкой (наконец-то!), — но стреляному ли?..
Януш не ответил улыбкой на улыбку. Напротив, он с серьезным видом рассматривал руки Сабины, которые покоились на краю стола.
Руки натруженные и заскорузлые, совсем крестьянские, знакомые с тяжелой работой. Некогда прекрасные — это было видно, — до чего же они теперь огрубели, покрылись мозолями и шрамами от обморожений. А может, не только черная работа наложила на них свой отпечаток?
— Видите ли, — сказал он, — с некоторых пор мое отношение к вам изменилось. Я разговариваю теперь как бы с солдатом. Не запечатлен ли на ваших ладонях след… винтовки?
Сабина оглядела свои руки, словно видела их впервые.
— Вы не знаете нашей жизни. Не представляете себе, какие женщины партизанят.
— Прекрасно знаю: всевозможные. Вижу и вас в этой роли.
— Это никогда не может быть ролью.
— Действительно, я изъясняюсь, как на балу. Так как же?
— Нет, нет. В самом деле нет. Самое большее — носила котлы с похлебкой.
Внезапным движением Сабина подняла рукав белой блузки. Чуть повыше запястья виднелся полустертый номер.
— Ах, — воскликнул Януш и снова сел. — Боже праведный, что вы делаете?
— Прячусь, — произнесла с улыбкой Сабина.
— Нет, нет, но зачем вы мне это показываете? Об этом никому не надо говорить.
— У меня есть относительно вас некоторые планы, — сказала Сабина довольно таинственно, — поэтому все равно пришлось бы рассказать.
— Я не совсем вас понимаю.
— Ведь должны же вы думать о том, что рано или поздно настанет время, когда все руины, землянки, траншеи перестанут дымиться… На развалинах вырастет трава. Все зазеленеет. Так будет. Правильно?
— Разумеется.
— И мне хочется знать, какова будет тогда роль человека.
— Опять роль, на этот раз из ваших уст. Мы точно разыгрываем какой-то спектакль.
— Возможно, — сказала Сабина. — Но у каждой роли, у каждого спектакля должен быть какой-то подтекст. Так вот я не вижу у вас этого подтекста. Вернее, вижу, что он неизменен.
Януш снова вскочил с места.
— Это великолепно, — воскликнул он, — именно так. Ведь должен найтись человек, который перенесет подтекст из одной эпохи в другую. Для того чтобы существовала общечеловеческая культура, необходима преемственность. Это мой долг: перенести из одной эпохи в другую известный мне подтекст. Невольно вы дали правильное определение. Вы сами ответили на первый вопрос — кто я такой.
— Не думаю, чтобы невольно, — произнесла с расстановкой Сабина, опуская взгляд на свои изуродованные руки. — Я давно знала об этом.
— О чем?
— Что вы пишете стихи…
Януш рассмеялся.
Он заговорил с легкой иронией и вместе с тем взволнованно.
— Тучи разбегутся, и засветит солнце. Распустятся цветочки, и защебечут пташки, все могилы в Пуще Кампиносской покроются сочной зеленью. И тогда на луг, поросший маргаритками, выйдет Орфей, он же Януш Мышинский… Выйдет с песней на устах, с лирой златою в руке, а товарищ Сабина ему заявит…
— Что она ему заявит?
— Ох, уж этого я вам не скажу. Не хочу вас огорчать. Но не понравятся ей ни лира, ни песнопения, не будет она любить маргаритки…
— Вот уж неправда! — вдруг воскликнула Сабина. — Вот уж неправда! Маргаритки должны цвести.
— Да. Но я буду писать стихи о войне.
Сабина иронически улыбнулась.
— О войне писать очень трудно, друг мой, — проговорила она уже совсем приятельским тоном. — Знаете, как написал Тихонов об Испании:
Что ни скажешь о жизни такой, Все не так, и не то, и все мало…
Вот так и о любой войне. Януш повторил:
— Все не так, и не то, и все мало…
— Слишком мало, мало, мало! — почти в исступлении проговорила Сабина.
— Чтобы говорить о войне, надо знать, где граница войны, — сказал Януш.
— То есть как? Что же собой представляет граница войны?
— Ну, война войной, но человеку присущи такие инстинкты, далеко выходящие за пределы войны… Вот об этом я и хотел бы знать.
Сабина испытующе посмотрела на Януша.
— Вы уж больше не пейте, — сказала она.