Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
Тот ничего не понял. Замигал, его маленькие голубые глазки превратились в щелочки.
— Майор Котляж, — проговорил он, — не заговаривайте мне зубы. Я знаю, о чем вы думаете.
Спыхала подумал, что маленькие глазки и белые ресницы Чижа, сделали его совсем похожим на свинью. И в то же время он понял, что до сих пор ни с кем не был так откровенен.
«Мечу бисер перед свиньей», — подумал Казимеж.
Он взял себя в руки.
— Знаешь, Стась, — не спеша проговорил он, — советую со мной не связываться. И не такие шею ломали.
Чиж онемел.
— Майор Котляж, — проговорил он, — я доложу командиру.
Спыхала
— Адье, приятель.
И вышел из кофейни, хлопнув дверью.
II
Утро было веселое и солнечное. Над городом повисло лазурное небо — обманчивый предвестник устойчивой погоды. Анджей с самого утра уходил куда-то и только на минутку заглянул в комнату матери. Панна Текла в «маленькой столовой» (большая была сдана кому-то) готовила первый завтрак. Даже тенистый, со всех сторон застроенный дворик особняка дышал зноем.
Панна Текла несказанно удивилась, заметив, как старик Спыхала прошмыгнул по парадной лестнице — здесь его до сих пор никогда не видели — и направился к дверям.
— Куда же это вы? — спросила панна Текла.
Старик махнул рукой.
— Пойду на Прагу, — сказал он, — погляжу эти советские танки…
— На Прагу? Вы что, с ума сошли? — закричала Текла. — Там немцев полно. Вчера видела, весь день ехали…
Но старик не слушал. Хлопнула дверь парадного входа.
— «Генеральный штаб» разваливается, — услышала панна Текла у себя за спиной иронический голос Геленки.
Вернулся Анджей.
— Панна Теча, — сказал он, как всегда, резко, — кофе быстренько, я очень спешу.
Панна Текла в последнее время сдала. Как и прежде, движения ее полны были достоинства, но почему-то все теперь валилось у нее из рук. Вот и сейчас, вздрогнув от окрика Анджея, она выронила ложечку, которая, ударившись о блюдце, оставила на нем полукруглую щербинку.
— Беда с этими мальчишками.
Анджей, внешне по крайней мере, никак не походил на мальчишку. Это был высокий, красивый, мускулистый и загорелый мужчина. Широкоплечий. Элегантная, длинная холщовая куртка сидела на нем, как на манекене.
— Скажите маме, что я буду в кофейне, — выбегая в прихожую, крикнул он.
Он хлопнул дверью, сбежал по лестнице — всего несколько ступенек — и исчез в подворотне. Глядя в пролет подворотни, панна Текла всякий раз видела там автомобиль, увозящий в неизвестность Марысю и Алека. От Алека была одна-единственная весточка, доставленная кем-то, чье имя даже в мыслях запрещалось произносить. В библиотечке панны Теклы хранилась старая книжка с рецептами разных печений, заполненная выцветшими каракулями ее подольских прабабок. Был там и «рецепт праздничной бабы от кого-то». Панна Текла привыкла к этой анонимности.
Вошла Оля в светлом платье. Она была очень спокойна, хотя спокойствие это и казалось напускным. Улыбнулась панне Текле.
Бесядовская терпеть не могла этой улыбки. Ей представлялось, будто она выдавала в пани Голомбековой выскочку. С грустью приходилось ей признать, что пани Голомбекова с годами как будто хорошеет. В облике ее появилось какое-то благородство, словно жизнь в доме, который видывал не одно поколение светских дам, действовало на нее, и теперь это была женщина, манерами и гордой походкой напоминавшая княгиню Анну Билинскую. Панну Теклу непомерно это огорчало. В довершение всего с некоторых пор Оля по утрам вздумала пить травы. Чай был ужасный, и достать его стоило величайших трудов. Оля требовала ромашку. Но старая экономка почитала это за верх претенциозности, и то, на что она ни малейшего внимания не обратила бы, будь это старая княгиня или Марыся, теперь доводило ее до тихой злобы.
— Панна Теча, — спросила Оля, — готова моя ромашка?
— Заварила, — отрубила панна Текла. И пробурчала себе под нос: — Панна Теча, панна Теча! Никто никогда не называл меня панной Течей… Только Алек.
Она поставила чашку с ромашкой на стол.
— Вы в голубом, пани Оля! — проговорила, она, оглядывая платье пани Голомбековой.
— Какое же это голубое? Право, совсем почти не видный горошек на сером фоне.
Со дня смерти Януша панна Текла старалась всегда одеваться или в черное, или в очень темное. Это, кстати, и не доставляло ей особых хлопот. Шкафы наверху были набиты всяким хламом, платья старой княгини панна Текла продавала немецким театрам, но это было самой большой ее тайной. Только Губерт знал об этом. Посредничала в этих делах Марыся Татарская, покуда ее не укокошили в кофейной на Маршалковской, Говорят, будто это Губерт ее застрелил.
То, что Оля носила светлые платья, причесывалась у парикмахера, ходила в халатиках с кружевами, не давало панне Текле покоя.
— В той же самой постели, что и Марыся, — нашептывала она пани Шушкевич, которая, просидев год над Боденским озером вместе со Стасем Дыгатом, снова возвратилась на Брацкую. — И что только она нашла в нем? Тощий, как щепка…
— Sans doute il poss`ede des qualit'es secr`etes [35] , — со снисходительной улыбкой замужней дамы говаривала в ответ пани Шушкевич.
35
Несомненно, у него есть какие-то тайные достоинства (франц.).
Олю кольнуло замечание панны Теклы по поводу ее платья.
— Я ведь уже не раз говорила вам, — сказала она, — что не ношу траур из-за детей. Мне хотелось бы, чтобы они помнили меня безмятежной. Истинный траур носят в сердце, панна Текла, — добавила она.
— Ох, уж если в сердце траур, то светлого платья и одеть-то просто не захочется.
Оля поморщилась.
— Панна Текла, — проговорила она твердо. — Одного ребенка я потеряла, но у меня еще двое. Я должна жить для них. Понимаете? Я должна притворяться перед ними, что не грущу, не страшусь…
— Но для чего же?
— Чтобы и они не страшились.
— Ох, ваших-то детей уж не испугаешь. Вы не знаете своих детей.
— Ни одна мать не знает своих детей. Да и так трудно с молодежью. Они ни за что не хотят признаться в своих чувствах. Порой кажется, что у них вообще никаких чувств нет…
— Ах, есть, есть, есть, милая, — сказала панна Текла и вдруг опустилась на стул напротив Оли; она казалась не то какой-то обмякшей, не то просто усталой. — Столько намучишься с ними, — совсем иным, доверительным тоном прибавила она. — С Янушем, с Алеком… И что толку?