Хвала и слава. Книга третья

Ивашкевич Ярослав

Когда панна Бесядовская вышла на улицу, ее поразило какое-то оживление. Это даже было не оживление, а какое-то необычное выражение на лицах прохожих. На Брацкой около дома № 5 она заметила четверых парней, чего-то, казалось, дожидавшихся. Одним из них был Губерт Губе, она узнала его по чудным байроновским локонам, которые обрамляли его лицо.

«Ну ладно еще, когда ему было шестнадцать лет, но теперь-то…»

Правда, Губерту и сейчас было чуть больше двадцати, но с тех пор как Алек уехал из Варшавы, панна Текла испытывала какую-то инстинктивную неприязнь ко всем молодым людям.

Она внимательно пригляделась к стоявшим; все они были в высоких сапогах и длинных пиджаках.

— Сумасшедшие, — прошептала она.

После встречи с юношами, собравшимися в подворотне, она внимательнее стала присматриваться к прохожим. Молодые мужчины и женщины шли группами, видимо торопясь в какие-то условленные места. Ребята в солдатских сапогах, с рюкзаками, в свитерах и длинных модных куртках. Карманы плащей, которые они надели явно не по погоде, почти у всех были набиты какими-то круглыми предметами. Панна Текла видела их у Анджея. Это были гранаты.

И все же панна Текла не тревожилась. Она ко всему уже привыкла. На прошлой неделе по Аллеям Иерусалимским ползли от мостов потрепанные немецкие обозы, а потом в противоположную сторону ехали броневики и легковые машины, битком набитые офицерами в мундирах. Толпы варшавян с тротуаров глазели на все это.

Эти мальчишки в подворотне напомнили Бесядовской о племяннике Януша. Она повторяла про себя слова его последнего письма.

Идя по Брацкой, а потом по Мокотовской до самой площади Спасителя, она не могла сдержать потока воспоминаний, который все время возвращал ее думы к Алеку. Она видела его в детстве и отрочестве, видела его в последние перед войной годы.

Тогда она не была довольна своим любимцем. Его снобизм и страсть к охоте, наконец, эта художественная школа — все это не нравилось панне Текле. Она винила Марысю Билинскую за то, что та не требовала от своего единственного сына вести более уравновешенный образ жизни. Она стала думать о Януше. Он тоже мог бы побольше внимания уделять племяннику.

О Януше она всегда думала как о живом человеке, который просто засел в своем Коморове и не желает приезжать в Варшаву.

«Где уж там было ему выкроить время для Алека, — вздохнула она. — Эта Зося не оставляла ему и минутки свободной…»

Впрочем, о живой Зосе она не думала. Последняя фраза была скорее огромным мысленным сокращением, она означала, что вся жизнь Януша после смерти Зоей (на которой он и женился-то непонятно почему) сложилась так, что в ней совсем не было места для забот об Алеке.

Панна Текла так глубоко задумалась надо всем этим, так затосковала вдруг о «маленьком» Билинском, что зазевалась и прошла ворота дома, во дворе которого был флигель, служивший теперь приютом для старцев.

Ей пришлось возвращаться назад.

В богадельне ее прекрасно знали и тотчас же пропустили, хотя в эту пору никого не пускали. Невзрачная особа в белом чепце, которая сидела в дежурке, улыбнулась панне Текле, показав бескровные десны.

— Наш пан Станислав, — проговорила она, — сегодня что-то совсем плох. Даже с постели встать не хочет.

Панна Текла удивилась.

— Ой-ой-ой, да что же это с ним стряслось? — не рассчитывая на ответ, спросила она.

Станислав пользовался исключительными привилегиями, у него была своя отдельная, крохотная, как клетка, комнатушка.

Когда панна Текла вошла к нему, он неприветливо взглянул на нее из-под кустистых бровей. Она поняла, что ему плохо.

— Как у вас брови-то отросли, — сказала она, поздоровавшись. — С чего бы это?

— Да такова уж, видать, натура, — ворчливо ответил старый слуга.

Панна Текла догадалась, что прежде Станислав подбривал брови. Он, вероятно, считал, что у лакея, воспитанного на английский манер, не должно быть над глазами торчащих мочалок.

— Вы теперь вылитый Пилсудский, — добавила панна Текла, усаживаясь на табурет.

— Тьфу! — сплюнул Станислав. — Вы что, другого ничего придумать не могли?

— А что, вам Пилсудский не нравится?

И панна Текла, не находя другой темы, продолжала разговор в том же тоне:

— Не было бы Пилсудского — не попали бы мы в такую переделку…

В том, что говорил старый лакей, слышалось не столько сожаление о разгромленной армии, сколько воспоминание о трагической смерти сына. Панна Текла снова представила себе все подробности этой смерти, и в сердце ее зашевелилась неприязнь к Янушу: зачем только он вмешивался в «такие дела»? Сама того не желая, она винила Станислава за то, что тот затронул эту тему, и, пожалуй, скорее стремясь отомстить ему, нежели желая уйти от этого разговора, она спросила:

— Как вы себя чувствуете, пан Станислав?

— А как я себя должен чувствовать? — беспокойно заворочался на постели старик. — Каждая косточка у меня болит. Посмотрите-ка на мои лапы.

Он вытащил из-под серого одеяла свои старческие руки и показал их панне Текле. Они были изуродованы артритом.

— А ноги! Ломота в них — словно кошки скребутся. Находились, натоптались по графским-то салонам…

В глазах Станислава зажглись злые огоньки. Панне Текле стало жаль старика: должно быть, он очень страдает, раз уж говорит так. Ведь смысл жизни их обоих был в службе. Она решила и успокоить и хоть как-то порадовать его.

— Вы были хорошим слугой, пан Станислав. Нам в других домах завидовали.

— Завидовали, завидовали! — фыркал больной дед. — Было чему завидовать! Верно, я был хорошим слугой, лакеем. Прыгал как собачонка на задних лапках. И больше ничего.

Панна Текла почувствовала себя задетой.

— А кем бы вы еще хотели быть?

Станислав не отвечал. Он нетерпеливо пошевельнулся, и это, видно, причинило ему боль — он застонал. Вытащил из-под подушки жестяную коробочку с табаком и бумагой и принялся скручивать цигарку.