Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
— Сейчас, — проговорил Анджей и щелкнул перед Эльжбетой каблуками.
— До свиданья, — Эльжбета немного театральным жестом протянула руку Анджею. — Твоя мама необыкновенная женщина, — прибавила она. Это прозвучало неискренне.
— Губерт, возьми же какой-нибудь пиджак, — сказала Геленка в передней. — Эта кельнерская рубаха засияет в ночи, как звезда.
— Ничего, намокнет и потемнеет, — возразил Губерт, — дождь еще не перестал.
Они вышли.
Ребята стояли в подворотне в две шеренги. Костер уже погас. Было темно и холодно. Лиц разобрать было невозможно. Анджей вывел их и построил перед домом на тротуаре. Дождь шумел ровно и спокойно. Мелкие его капли со всех сторон хлестали выходящих, рубаха Губерта сразу же промокла.
Несмотря на дождь, танки на Шпитальной продолжали гореть. Раскаленные листы железа то ярко вспыхивали, то затухали. И эти вспышки слабо освещали темную улицу.
— Куда ты их ведешь? — шепотом спросил Губерт. Его это не интересовало, но он вдруг очень захотел наклониться к Анджею, почувствовать близость его тела, его существования. В этом вопросе было и «прости» и «до свиданья». Но Анджей по-прежнему стоял выпрямившись.
— К гимназии Гурского, — ответил он.
Губерт повернул налево. Анджей остановил его.
— Смотри в оба, когда выйдешь на Ясную, — предостерег он его.
Геленка пошла прямо.
— До свиданья, — тихо сказала она и подняла руку.
Но этого ее жеста никто уже не видел.
Анджей остался один. Было тихо и темно. Только раз кто-то выстрелил у Прудентиала. Ребята стояли под дождем в две шеренги. Анджей вернулся к ним. Он чувствовал, что им не по себе.
— Ну, мальчики, — сказал он, — вперед, за мной!
Когда по улице Гортензия они подошли к гимназии Гурского, навстречу им внезапно грянул залп. Их поджидали.
VII
Едва Губерт, Анджей и Геленка скрылись в голубоватой темени дождливой ночи, разойдясь в разные стороны, в ресторане на улице Бодуэна появился Казимеж Спыхала.
Двери на лестницу были открыты. Казимеж прошел несколько комнат, темных и освещенных, и наконец оказался в спальне Эльжбеты. Певица сидела на тахте, бессмысленно уставившись на пламя свечи, стоящей перед ней на маленьком столике. Казалось, она позабыла обо всем на свете.
— Не было ли здесь Анджея или Геленки? — спросил Спыхала.
— Да, да, — словно очнувшись ото сна, ответила Эльжбета. — Только что ушли.
— Куда?
— Не знаю.
Со стороны гимназии Гурского донеслась стрельба.
— Вот видите, — сказала Эльжбетка, делая неопределенный жест рукой. — Они, наверно, как раз туда и пошли, где стреляют. Анджей был в мундире.
— В каком мундире? — неприязненно спросил Спыхала.
— У него орел был на шапке, — ответила Эльжуня.
— Орел? — Спыхала пожал плечами.
— Не все ли равно, — сказала Эльжуня. — Всегда вы что-нибудь прицепляете к шапкам и стреляете друг в друга. Всегда!
— Кто мы? — Спыхала вышел из себя.
— Вы, мужчины, — сказала Эльжбета. Она медленно поднялась с дивана, взяла свечку, переставила ее к огромному трельяжу и принялась поправлять на себе зеленый атласный халат. Сейчас она походила на мадам Баттерфляй.
— Зачем вы пришли сюда? — спросила она наконец. — Вам здесь не место.
— Меня Оля сюда прислала. Она беспокоится за детей, она знала, что они будут здесь.
— Оля?
В тоне, которым Эльжбета произнесла это имя, было и удивление, и презрение, и неприязнь. Спыхала вздрогнул.
— Она думала, что они зайдут сюда. Анджей частенько бывал здесь в последнее время.
— Он считал нашу пивнушку своей явкой.
Спыхала внимательно посмотрел на Эльжбету. В ее голосе, в необычном для нее лексиконе было что-то тревожное. Он подумал, что она пила.
— Пани Эльжбета, — сказал он, — что с вами?
Эльжуня отвернулась от зеркала. Молча показала на столик, за которым только что сидела. На нем стоял графин водки.
— Вы пили? — Казимеж утвердился в своих подозрениях.
— А что мне делать? — засмеялась певица.
— Пани Эльжбета! — возмутился Спыхала.
Эльжбета повернулась к нему.
— А что мне делать? Что мне еще остается? Откуда вы здесь взялись? Вы должны быть сейчас в каком-нибудь штабе. В полной безопасности, когда другие гибнут.
— Я там, где надо, — холодно проговорил Спыхала. — Я заглянул на Брацкую, чтобы справиться о детях.
— Оля на Брацкой?
— О детях Оли. Оля на Брацкой. Одна, панна Текла не вернулась. Дома никого нет.
— Здесь тоже никого нет. Все пошли, даже Генрик. Сидим тут, две старые женщины. Мне кажется, настала наша последняя ночь. Последняя для многих людей. Что вы натворили?
— Я? — холодно спросил Спыхала.
Он сам удивлялся себе, удивлялся тому, что стоит и слушает эту теряющую рассудок женщину.
— Я не люблю, когда вы приходите ко мне, — вдруг проговорила Эльжбета совершенно трезво, медленно подходя к Казимежу, — я не люблю, когда вы здесь. Вы похожи на ворону. У вас уже волосы на висках седеют, а вы похожи на ворону. Когда я приехала в Одессу и увидела вас рядом с Юзеком, я подумала: о, нехорошо! Юзек тогда был очень красив. Помню, что он вошел в салон, когда я уже пела, и сел на краешек стула. И помню, что голос мой вдруг стал еще послушнее. Понимаете? В этой кварте вверху: «О lass, о lass» — я вдруг почувствовала большую легкость, большую гибкость, что-то, что вышло само собой из горла, из души. Понимаете? Нет, вам этого не понять. Вы никогда не пели. Он уже тогда был красив, а ведь сколько ему было тогда? Да, пятнадцать лет. Кажется, пятнадцать лет… А потом Оля пела для вас ту же самую песню, и вы слушали и плакали…
Спыхала протестующе покачал головой.
— Вы не плакали? Значит, вам хотелось заплакать, все равно, — продолжала Эльжбета. — А потом вы ее бросили. И она плакала. Все мы плачем. А теперь Анджей, такой красивый, такой необыкновенный, ее сын. Видели вы его сегодня? Вы видели, как он красив? И вот теперь в него стреляют. Он стоит в ночи, в темноте, и в него стреляют. Убьют его. И кто убьет? Немцы? Это вы его убьете! Ведь вы и Юзека убили! Понимаете? Вы убили Юзека, убили, убили… Вы убили моего Юзека!..