Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
Было их немного — шесть или семь мужчин и две женщины. Януш заметил, что Ариадна холодно и внимательно разглядывает молодую, хрупкую, светловолосую женщину со слегка вздернутым носиком, свежую и даже красивую, но очень простоватую на вид. Любопытство Ариадны передалось Янушу, он заметил среди мужчин, одетых в широкие штаны и рубахи, подпоясанные шнурами, человека, который напомнил ему Валериана Неволина.
Да, это был он, только сильно изменившийся. Если время изменило Ариадну, превратив ее из красивой в интересную женщину, лишило свежести и примитивной красоты горной серны, дав ей взамен внешний лоск и умение владеть
Ариадна отвернулась от Мышинского, гневная гримаса искривила ее губы.
— Выставили нас на посмешище! — процедила она.
— Но ведь ты полька, — возразил Януш с иронической усмешкой.
И снова стал рассказывать о встрече с Володей. Сказал, что Володя велел ей кланяться и передать, что вернуться к нему она может в любую минуту. Теперь Януш был уверен, что Володя именно так и говорил. Рассказывал он, не подымая глаз на Ариадну, ровным голосом, обстоятельно и при этом довольно громко, чтобы она хорошо слышала его, несмотря на крикливое пение хора.
Вдруг Ариадна ударила рукой по столу.
— Перестань, — сказала она, не повышая голоса. — Перестань, не говори мне об этом. Разве ты не знаешь, что к прошлому нет возврата?
В эту минуту хор замолк и маленькая блондинка запела соло. Песня была грустная — песня деревенской девушки-невесты, искони напоенная печалью и тревогой. Голос молодой женщины был полон обаяния, довольно низкий, ровный и глубокий, гибкий и необыкновенно приятного тембра. Ариадна, слушая это пение, нахмурила брови.
— Понимаешь, — вдруг произнесла она тихо, — самое страшное в жизни — это то, что ничего уже не вернешь.
Януш понял это в первый же день пребывания в Париже.
— Это Зина, жена Валериана, — добавила еще Ариадна. — И знаешь что, уйдем отсюда. Сейчас же.
Прежде чем они успели расплатиться за чай, Зина кончила петь, и хор снова заревел зычно и вразнобой. Когда они вышли, сумерки уже смешались с розоватым отблеском заката и зеленым мерцанием первых фонарей. Молча двигались они в густой толпе сперва вдоль Сены по территории выставки, потом вышли на площадь Согласия, миновали ее и пошли по берегу реки в тени деревьев, уже никого не встречая. Удивительно безлюдно было здесь, на набережной, словно все жители Парижа сгрудились там, на выставке. Вечер был холодный, и мосты тонули в голубоватой мгле, скрадывающей контуры предметов. Они обернулись и увидали рекламу фирмы «Ситроен», засветившуюся на Эйфелевой башне. Сели на скамейку.
Януш минуту помолчал, словно собираясь с духом, потом взял Ариадну за руку, и от этого прикосновения наконец-то в нем ожили воспоминания давних дней. Кожа на ее руке была все та же — бархатная, холодная,
— Послушай, — сказал Януш, — бежать от самого себя невозможно. Убегая от жизни, ты никогда не убежишь от себя самой. Не делай глупости… с этим монастырем…
Ариадна повернулась к Янушу, припала лицом к его плечу и вздрогнула — два или три раза — в глухом рыдании. Януш положил ей руку на голову, но она тут же успокоилась. Автомобили на площади Согласия кружили вдалеке, как майские жуки над цветущими каштанами.
— Понимаешь, — сказала Ариадна, — надо все это как-то распутать, перечеркнуть… перебороть самою себя и страшную собственную натуру. Ведь что-то надо делать со своей жизнью… раз она дана. Хотя, может, лучше было бы броситься в Сену…
Она сделала жест в сторону реки.
— Ну уж глупей этого не придумаешь. Конца ведь и так не миновать. Сам придет, — сказал Януш. — А не кажется ли тебе, что все это только истерика?
— Хорошо, — сказала Ариадна, — пусть будет истерика. Но ведь это тоже во мне, и я не могу, не знаю, что с этим поделать.
— А ты уверена, что это пройдет в монастыре?
— Бог… — прошептала Ариадна.
— Этот твой бог, — осторожно начал Януш, — тоже не внушает мне доверия. Откуда он вдруг взялся в твоей жизни?
— Он всегда приходит нежданно.
— Да, возможно. А хватит ли у тебя сил отныне всегда подчинять себя богу, посвятить себя божьему делу? Ведь ты выбираешь бога только из упрямства. А бог — это не дух противоречия, это любовь.
— Я думаю об этом.
— А понимаешь ли ты, что такое любовь?
— Нет, не понимаю. Именно это и страшно.
— И я тоже не понимаю. И не знаю. Только я хотел бы любить… Любить человека. Это очень трудно. Например, Спыхалу… Я всегда беру такие конкретные примеры. Вот Спыхалу я никак не могу любить, — он беспомощно усмехнулся, — а раз есть такое исключение, значит, вся теория рассыпается в прах. Нет, я не христианин и поэтому не верю в ваше христианство — tutti frutti a la polonaise, — вспомнил он блюдо, которое подавали у Гданского.
— Ты меня совершенно не понимаешь, — сказала Ариадна и слегка отстранилась от него.
— Да, быть может. Впрочем, я и самого себя не понимаю. Сознаю, что жить — значит действовать, однако принадлежу к породе людей бездеятельных, обреченных на вымирание. Но, как видишь, не бегу в монастырь.
— Это еще как сказать. Не известно, что является монастырем. Может, твоя Варшава и есть монастырь.
— Нет, еще нет, — смущенно проговорил Януш.
— Видишь, ты в этом не уверен. И ты меня уговариваешь, чтобы я вернулась к русской революции?
— Да, уговариваю.
— А сам бы вернулся?
— Знаешь, как бы это тебе сказать… Если бы я не был самим собой, если бы не знал, сколько надо сделать…
— Однако ты не умен, Янушек. — Ариадна рассмеялась. — Ведь ты ничего не делаешь.
— Вот именно. Но я полагаю, что когда-нибудь смогу это преодолеть и на что-то пригожусь. Ох уж эти поляки — точно собака на заборе: удержаться не могут, а на какую сторону упасть — не знают.
— А я уже через две недели уезжаю, — вдруг сказала Ариадна.