Хватайся! Рискуй. Играй. Умри
Шрифт:
— Рукой
Срываю, но вижу пустоту —
Ступил за черту.
Нужно лишь поверить в свое выздоровление. И использовать некоторые укрепляющие методики.
— Но я
Не обрету покой,
Ведь верю
Что живой.
Я представляю образно, что мой голос перестает дрожать, тошнота уходит, что стою в здоровом кругу, сотканном из желтого
— Самое большее, что мы можем сделать в жизни — пожертвовать собой.
Юрий Духов, четырнадцатилетний загорелый мальчик, деревянной расческой в тонкой руке приводил в порядок длинные черные волосы. Он стоял перед зеркалом нашей двухместной палаты.
Валяясь раздетым в койке, я в это время дочитывал «Евгения Онегина». Левая кисть, соединенная толстым лоскутом кожи, похожим на сосиску из человеческого жира, пришита к животу. Это называется миграцией стебля Филатова. Я лежал, мучаясь от невыносимой жары, а Юра бродил по палате, то и дело поглядывая в зеркало, продолжал размышлять вслух.
— Я тебе говорил, что люблю папу? Он алкоголик, и он выкинул меня из дома. Но я все равно приду к нему на помощь. Потому что готов пожертвовать собой, чтобы он жил.
Мне пришлось оторваться от книги, чтобы прокомментировать глупую реплику.
— Бред. Посмотри на родителей одноклассников. Вот они заслуживают любви. Но никак не твой отец, и уж точно не мой.
— Но что плохого в помощи ближнему? Мне несложно помогать папе в трудные времена.
— Ты просто не знаешь, что такое отдавать всего себя ради никчемного недочеловека. А я познал. И, скажу тебе, ты еще возьмешь свои слова обратно.
— Как ты можешь так говорить о том, кто тебя растил!
— Грубо говоря, меня растила улица. Как ты можешь говорить о том, в чем не разбираешься? Ты когда-нибудь искал пьяного папашу по всему городу, а найдя, тащил домой?
— Пару раз…
— Пару раз не в счет. Я делал это сотню раз. Тебе приходилось раздевать и укладывать спать алкаша? А думать каждый день, чего приготовить бы съестного?
— Нет.
— Приходилось сбегать из школы и идти вместо отца работать, чтобы его не уволили?
— Нет…
Я добился цели. Теперь Юра сомневается в своей правоте. Наступило молчание. Через некоторое время Юра прыгнул на соседнюю койку и заявил:
— Отец меня очень часто бил. Я терпел.
— Теперь у тебя есть настоящая семья, забудь об алкоголике. Кое-кому повезло, но он этого не замечает. Хотелось бы оказаться на твоем месте.
Юра
— Ты хочешь быть частью моей семьи?
— Мне всего лишь хочется, чтобы кто-то меня любил.
— Разве тебя никто не…?
— Никто. Когда я попал сюда, в больницу, знаешь, сколько родственников обнаружил? Тьму. Многих я даже не знал. Все переживали. Ну, я так думал. А какая-то троюродная сестра, которую и в жизни не видел, писала мне письма. Но прошло больше двух лет, и где все они теперь? И где они были раньше, до пожара, когда я жил как дикарь? Им дела до меня нет. Они привыкли, что девять месяцев в году Максим где-то там лечится.
— А мама?
— Ни письма, ни привета. За все время ни разу не навестила.
Юра лег на спину, поднял забинтованную правую руку. Он лежит в РПХ после того как дурной папаша вылил ему на кисть кипяток из чайника. Внимательно рассматривая бинты, он произнес:
— Я свою мать почти не помню.
Однажды она пошла в школу, чтобы забрать сына-первоклассника домой, но умерла по дороге. У нее просто остановилось сердце.
Нам по четырнадцать. О чем обычно общаются сверстники из благоприятных семей? Чем они обычно занимаются?
Прозвенел будильник. 11:35. Юра вскочил, чтобы пойти на гипербарическую оксигенацию, проще говоря, барокамеру. Я же поднялся, чтобы схватить с подоконника зажим и пережать нижнюю ножку филатовского стебля, у самого живота. Когда Юра схватил простынь и вышел из палаты, я нацепил на себя зажим. Почувствовал жуткую боль, словно к телу прикасается раскаленное железо. И так каждый день три захода по шестьдесят минут. Это называется тренировкой стебля Филатова для последующей миграции.
Чувствую боль в области печени, может чуть ниже. Хорошо, что не такую сильную. Не загибаюсь. Но молчать о своем состоянии больше не имею права.
Двенадцать песен отыграно. Я с Владом допеваю тринадцатую.
Люди слышат мой уверенный, четкий голос:
— Каждый у природы берет
То, чего жаждет непростая душа.
Люди слышат мягкий, словно укрывающий одеялом, голос Влада:
— Потому как знает, что точно умрет,
Когда догорит дедлайна свеча.
Под улюлюканье и радостные возгласы посетивших концерт вкладываю микрофон в стойку. Я говорю:
— Ребят. Все, кто здесь собрался. Перед следующей песней хочу сделать небольшое заявление.
Все замолкают. Друзья внимательно смотрят на меня. Никаких заявлений в плане не было.
— Я рад вернуться на сцену после продолжительного отпуска и готов заниматься творчеством до самой старости, еще лет эдак пятьдесят, но… Боюсь, что у вселенной на мой счет другие планы.