И бывшие с ним
Шрифт:
Эрнст распахнул дверцу. Лохматый посидел, вылез, чертыхнулся, поднял голову на светящееся окно. И отошел.
Отодвинулся желтый дом, след двадцатых годов, когда экономия боролась с целесообразностью, затем обе в союзе боролись с тогдашними архитектурными формотворческими концепциями. На стене одинокая лохматая тень.
— Я был прост, как самоварная труба, — Эрнст по своему обыкновению начал терзаться. — Судья стал вылезать из меня. Но что было делать? Удерет он с нами, а ей сидеть в пустой комнате? А, что с меня взять, я принял восемнадцать пациентов, у меня болит брюхо черт знает почему. Был в
Эрнст грустно помолчал. Повторил вычитанное сегодня в милиции объявление: «Пропал дедушка, не помнит ни адреса, ни фамилии, но охотно говорит о прошлом».
Подъехали к Эрнстову дому: терракотовый мазок в темном коридоре улицы. Юрий Иванович томился: погасил ли он на решетке огонек? Чего доброго, взорвется «бомба». В руинах дома Эрнст найдет присыпанную крошкой черепаху Нюшу и поселится с ней в Выхине, в доме, будто собранном из гелиостатов. Стары мы для перемен, думал Юрий Иванович, пусть останется на наш век Селезневка и чугунное чудовище в кухонке, которое, уверяет Леня, было немецкой фугасной бомбой: пробила верхние этажи и воткнулась в угол кухни, после чего из нее выбрали начинку и присоединили трубы. Ах ты, чугунное чудовище, истекаешь паром зимой, а летом сыро от тебя и холодно. Но забросит Эрнста куда-нибудь в Минусинск, и на его рисованной карте в середину мира встанет крашеный чугунный цилиндр, ведь мы, подобно древнему географу, серединой мира считаем место своего рождения.
Утром, поднимаясь на поверхность на станции метро «Водный стадион», за стеклянной стеной павильона друзья увидели Колю-зимнего. Тот живо заговорил о каком-то бугре из общества «Локомотив»: с ходу вчера дозвонился до него и так же с ходу бугор пообещал место тренера по легкой атлетике в детской спортивной школе. Зарплата, правда, маленькая, но и нагрузка таковская. Коля перезвонил старому знакомому, он-то и дал совет позвонить шишке из «Локомотива» — сделал наколку, как сказал Коля. ДСШ лавочка порядочная, сказал старый знакомый, в иных секциях едва по восемь — двенадцать человек, а часы тренерам ставь, не греши. Потому и турнули твоего старого знакомого, подумал Юрий Иванович, выдавая Коле свою последнюю пятерку. Коля и сам верил, что галстук он купит и наденет на встречу с бугром.
На берегу водохранилища, где за заборчиком пестрели строения и суда Московского морского клуба, Коля оборвал свой торопливый рассказ и простился.
Особая радость была в неспешности, с какой Юрий Иванович вел глазами по выложенным на траву веслам и шпангоуту, по расстеленному на траве полотнищу паруса. На краю паруса на корточках сидел Вася Сизов в тельняшке: память о Нормандии, осматривал, подворачивал шкаторины. Взгляд обогнал Додика, тот, голый по пояс, оттопыривая затянутый в джинсы зад, с выемными щитами-рыбинами шел по линии мостков. Ах, счастье жизни, два дня на «Весте»!
От сарая окликнули. Володя Буторов, также голый по пояс, в опорках, в испятнанных рваных штанах, подпоясан обрывком пенькового каната. В рванине была домовитость и вместе с тем шик по здешним понятиям.
Оказалось, ждали Юрия Ивановича и Эрнста, их повезет Додик: вернулась Вера Петровна, ответственные за похороны мариниста держат вдову в осаде.
Открыл им знакомый худущий человек с седой бородой и с седыми, по плечи волосами. Не здороваясь, не видя их даже, он слабым и одновременно властным движением руки отодвинул их — и вовсе их тут прижало к стене: следом за худущим повалили чернобородые и голоусые, с шишкастыми лбами, а один — с красным пятном волчанки на щеке.
С друзьями вошел вернувшийся с площадки худущий, обогнал их в коридоре. Прошли в кабинет, веселый и парадный одновременно, с метровым серебряным подсвечником на столе, с акварелями на стенах, с солнцем на паркете, где видна каждая жилка.
В глубине квартиры бормотанье, то глухое и вкрадчивое, как голубиная воркотня, то раздраженное, что особенно выдавалось в полных гласных.
Пришел худущий, от порога устало, но зло набросился на Эрнста:
— Вы расселись, а мы вытирай пыль брюхом! — Тут он как впервые увидел Юрия Ивановича и Додика. — Вот коллеги и помогут вам. Действуйте, ваш ход, ведь она не в своем уме. Все средства исчерпаны за четыре дня.
Эрнст опустил голову.
— Но вы ее лечили! — напирал худущий.
— Ну, консультирую в поликлинике худфонда… И вам что-то выписывал, бывало.
— Выписывал!.. В этом доме мы не раз с вами сиживали за столом. Графин с серебряной пробкой. А как тут подавали ветчину, помните? В желе тончайшие пласты свернуты трубочкой?
Эрнст поднялся, ушел.
— Думайте, думайте, за этим вас сюда послали. Пожалуйста, на август — сентябрь путевку в Гурзуф. Расстараемся. А может, есть случай скатать в Рим на месячишко, там дом Академии художеств. Бывает, вставляем в группу художников заслуженное лицо.
Додик слушал снисходительно, худущий подсел к Юрию Ивановичу. И опять Юрию Ивановичу померещилось: в коже щек у худущего пробивается медная зелень.
— В мешок и в море, а? Да так не хоронят со времен парусного флота.
Он не бывал в Риме, понял Юрий Иванович, и знает, что не попадет.
Вернулся Эрнст с человеком в светлой тройке. Человек поманил худущего. Худущий тотчас вернулся, опять подсел к Юрию Ивановичу.
— Ну, увезете в больницу, что это даст? — спросил Эрнст. — Она знает, чем чреват ее диабет.
— Даст моему покойному другу последнее пристанище… Если она заявила о припадке, чтобы избавиться от всех нас, друзей покойного, от руководства союза, то мы сделаем свой ход. Ради нее, живой, и ради памяти ее мужа. Она окажется в больнице, и тогда станет преимущественным право его сына от первого брака.
— Не выйдет у вас, — сказал Эрнст.
— Тогда решусь и скажу ей: куда, зачем его в море, покойного? Решусь и скажу: не был он моряком ни в душе, ни в натуре. Послужил матросом в юности, и все на том. Моря не любил, он сам мне говорил, боялся!.. Но надевал тельняшку, рисовал корабли — сперва делал из себя противоположность, искал компенсации, так это называется у вас в психологии? Позже — из желания добиться всеобщей благожелательности, стало быть, из корысти. А еще позже — из желания доминировать.
— Не поверит она вам, — сказал Юрий Иванович. — Не развенчать морячка.
— Я пытался говорить, — признался худущий. — Она в ответ: почему же в таком случае моряки дали ему квартиру в своем ведомственном доме? Не поверит она, что покойный не считал себя моряком и прожил не свою жизнь, а?
Зазвонил телефон, худущий назвал здешний адрес, спросил уже потише: когда выедет машина и все ли знают в больнице?..
Юрий Иванович переглянулся с Эрнстом.
— Пусть мужа она не считала морской душой, — сказал Эрнст, — но вас даже не дослушает.