И бывшие с ним
Шрифт:
Если у востроносенькой эта готовность принимала религиозную окраску по причине бедности жизненных впечатлений, то у старушки сознание женской роли в семье было облечено в форму служения кормильцу. Старушка жила формой, несла с превосходством эту немецкую черту, хотя крови той была восьмая часть. Ее любимые слова были «пристойно» и «опрятно», самое бранное «хабалка», она же никогда даже интонацией не осудила Леню с его «ништяк», «иди пасись», «залепуха». Терпела его выпивки, исчезновения, бегства в нору, откопанную им в зюзинском овраге, где он заводил огород.
«Живи, старушка, все без тебя тут завалится, беда!» — думал Юрий Иванович, вернувшись в квартирку.
Позвонила жена, попросила сегодня прислать дочь пораньше — собирает ее в лагерь. Отыскивая девочек, он увидел возле дочери парня в белой майке с красным пятном на груди. Девочка-цветок, так называл он дочь Лени, качалась на качелях, глядя перед собой. Парень поднялся при появлении Юрия Ивановича. Шагал он вроде лениво, между тем сразу исчез — так он был длинноног. Часа через полтора, провожая дочь, Юрий Иванович увидел парня на остановке, случайно глянув: выделялась майка с красной надписью. Узнал его: сын Гриши Зотова. Поразился красоте, рослости, давно не видел его, с ноябрьских, ездили тогда семьей к Грише.
Подошел автобус; прижав голову дочери к своему лицу, он сквозь запахи нагретого железа, пыли слышал запах волос его покойной мамы, запах жены, дома. С нежностью подумал о Гришином сыне, и ему дома, в комнатке, омываемой светом пробегающих под окнами машин, снится запах ее милой головки.
Поехал в город тем же рейсом, может быть, тем же автобусом, думал с улыбкой, каким уехали его дочь и Гришин сын.
Юрий Иванович любил такие наезды в редакцию; вроде бы не обязан заниматься в отделе, отписываешься, заскочил на час, а походя прочтешь верстку и сократишь повисший в макете хвост, сделаешь что-нибудь такое, на что в загруженный день не хватает духу, например, объяснишься по телефону с автором, чей материал у тебя валяется полгода и устарел, и при том наврешь так вдохновенно, что и автора утешишь, и он тебя пожалеет.
Главный прошел по коридору с портфелем, остановился было: «Как очерк?..» Но проскочил мимо его шофер, вертя на пальце ключи, и главный бросился клифту, крикнув: «Давай, Юра!..»
Измаранный и переклеенный очерк о Федоре Григорьевиче Юрий Иванович положил в машбюро в папку «на машинку», вместе с распиской на шоколад. Вернулся к себе, сидел, навалившись на стену, без сил, без единой мысли в голове. Пуста нагретая, как оранжерея, пластина здания. Стена подрагивала: внизу, в цехах, подключенные к отсосам, к вытяжным шкафам вентиляторы гнали воздух с пылью, с летучими составными красок, с мелкой дисперсной взвесью окиси свинца. На итальянской машине «Маринони» в свисте, со скоростью тысячи оттисков в минуту, мчала под барабан тугая, взблескивающая бумажная лента, коснись — отхватит руку.
И печально, и сладко идти одному по улочке-преддверию, пуста была она, вечером становилась будто русло обмелевшей речки. Утром по пути на работу Юрий Иванович не видит улицы, его несет, гонит, он безотчетно ловит в ее глубине вспышки стеклянных издательских дверей, а улица как стерта светом. Сейчас, в ранних сумерках, обнажилось в улице множество выступающих частей, отяжелевших, подпруженных тенями; они, должно быть, по законам ассоциативности, были связаны с пережитым Юрием Ивановичем, как бы вобрали в себя им нажитое, каждая частица улицы — свое. Происходило что-то сходное с процессом образования конкреций на океанском дне в результате вымирания морских организмов. Канализационный люк был связан с памятью о свободе детства и одновременно действовал на него смиряюще, очевидно, вид чугунной печати на тротуаре был связан с мыслью о закованности жизни взрослого человека. Щель между домами с втиснутой в нее водосточной трубой была полна сырым дремотным воздухом, в нем роилось относящееся к ветшающей «Весте», к прошлым и будущим походам, и отсюда к Грише, к Лене, к Васе, к Эрнсту. Выступающая над крышами пятиэтажки кирпичная плоскость брандмауэра обвешана мыслями о доме, чувствованиями, памятью о болезнях детей, о своем родительском бессилии и минутных отреченьях, когда он видел в детях враждебные ему черты матери.
В Москве Антонина Сергеевна остановилась у Веры Петровны. Улещенная, закормленная, с подаренной брошью на платье, она была помещена в угловую комнату, чуть тесноватую от снесенной сюда мебели, — в прочих комнатах заканчивался ремонт. Свое давнее предложение остановиться у нее Вера Петровна подтвердила в телефонном разговоре. Антонина Сергеевна приехала по служебным делам, предстояло оформить дар Веры Петровны Уваровску: сорок шесть полотен мариниста, а вторым делом — обойти столичные инстанции с ходатайством Уваровского райисполкома о присвоении районной библиотеке имени своего знаменитого земляка-художника.
На второй день своей московской жизни она отправилась искать Колю.
Тихой улочкой она прошла к двухэтажному дому, поднялась по лестнице, старой, с просевшими каменными ступеньками. Дверь квартиры на втором этаже полуоткрыта. Выставив руки, она прошла темный коридор, свернула к кухне. Мутные окна, протертый линолеум, темные веревки под потолком. Толкнула дверь прикухонной комнатушки, вошла. Присела на край тахты, застеленной старым пледом, купленным ею для Коли лет двенадцать назад. Убогая комнатка, последняя в цепи Колиных обменов, где первой стояла однокомнатная квартира на Соколе, всегда солнечная, полная воздуха, с деревьями под окнами.
Надо бы полы помыть в комнатушке, но где воды взять? Отключена вода, ведь дом под снос, все отключено. Поискала веник, вытащила сумку с надписью «Спорт» и аэрофлотским картонным жетоном на нитке. Вон это кто живет у Коли — Полковников. То-то он выспрашивал Колин адрес.
Дальше пошло складно: легко добралась до белого, сквозного редакционного здания, Юрий Иванович сам объявился, не пришлось искать, он шел на нее по коридору своей взлетающей походкой, она с детства помнила его походку с носка на носок, так, что взлетали и опадали его бриджи — так в начале пятидесятых годов называли сатиновые штаны с широченными штанинами, стянутыми у щиколотки резинками.
Коля здоров, сказал Юрий Иванович. Отлучился. Скоро позвонит. Она улыбнулась грустно, понимая, куда отлучился Коля, благодарная Юрию Ивановичу за то, что Коля при нем, и одновременно желая и не смея просить в словах терпеть Колю, не сгонять с этажей этого белого, сквозного, будто теплоход, здания, ведь «согнать» означало для Коли очутиться в брошенном доме, затем на уваровском кладбище, под вековыми соснами, на горе, нагруженной гробами.
Коля позвонил, называл ее «сестренка». Уговорились встретиться на Арбатской площади.