И бывшие с ним
Шрифт:
Коля, истекающий потом от слабости, от выпитого по утрянке пива, ожидал его во дворике Дома журналистов. Лапатухина и писателя нашли в полумраке кафетерия. Юрий Иванович попросил Лапатухина заказать в ресторане обед на четверых. Повел Колю в туалет, там дал сверток: надевай.
Коля вышел из кабинки в песочном костюме спортивного покроя. Брюки вроде как надо, куртка мешковата. За столом поглядывали на Колю с чувством почтения. Вася сшил костюм в Париже; надел два раза, сказала Васина жена, заворачивая своими белыми душистыми руками этот костюм в бумагу, звеневшую, как калька, и затканную овалами, где в каждом стоял усатый господин в черном котелке, черном костюме и
Писатель ничего толком не ел, пил пиво; жало у него сердце, и у Юрия Ивановича жало, и у Коли-зимнего, с утра над городом собиралась гроза. Нагретый от камня, от машин воздух стоял в улицах. Лапатухин ел за четверых, после рыбной солянки он подливал себе водочки, закусывал последними листиками семги и, мыкнув набитым ртом, показывал: подайте, дескать, осетрину с того края.
Юрий Иванович попросил счет, выругался про себя — там стояло шестьдесят рублей. Он надеялся хоть что-то оставить Коле от суммы на похороны, выделенной командой «Весты». Покивал писателю на прощанье, показал — ешьте, тот слабо улыбнулся в ответ; славный человек, непьющий вроде, а изношенный, сигарета в пальцах подрагивает.
В министерском коридоре Коля прилип к стене, Юрий Иванович оторвал и повел, им с женой будет проще при Коле.
Жена взглянула на Юрия Ивановича мельком: подобрался, загорел — будто провожала его с «Вестой» на прошлой неделе. Скрывала, что он парубкует. Ее муж, впрочем, не занимал; все внимание Коле, вернее — его песочному костюму. Ее сотрудница, рыженькая женщина в палевом, этакая лисичка, легонько ладонью коснулась рукава Коли:
— Господи, ведь простая плащевка — но выделка-то! Мужчине проще. Брюки, куртка — и модный пан. Нам вот все труднее. Мы тут решили: сейчас женщину проще раздеть, чем одеть.
Жена вручила Юрию Ивановичу сверток с песочным костюмом. Последовало переодевание в туалете. С Колей спустились, ждали жену на улице, она прятала свертки с их одеждой в шкафы с документацией. Она не хотела оставить друзей в коридоре, где их могли бы увидеть сотрудники. Костюм Юрия Ивановича в сравнении с костюмом Коли выглядел бедным, кустарным. Рукава и штанины — из половинок разного цвета; то есть материал был тот же самый, но положен то лицевой стороной, то изнанкой. Не при всяком освещении это было явно, да наплевать Юрию Ивановичу на подобные детали, как и на масляные пятна на внутренней стороне штанин. Еще три было таких костюма, с масляными, чуть заметными полукружьями, с изнаночными вставками — у Лени, Эрнста, Додика. Лет десять тому Эрнст купил за десятку песочного цвета чехол с машины, необъятное полотнище, бывшее прежде самолетным чехлом.
В машине жена говорила, говорила. Юрий Иванович кивал, принимая все говоримое ею — да, убедительно говоришь, дескать. Она же в ответ с еще большим старанием искала его одобрения, переспрашивала, так ли сделала то, другое, говорила о детях. Девочка пишет из лагеря, ей там хорошо, сын живет с тещей на даче, купается.
По пути к крематорию заехали на Пятницкую. Человек в полутемной комнатке поднял голову. Миг и другой они с Юрием Ивановичем смотрели друг на друга. Послание — в битах, в мелодии? — пронеслось сквозь межзвездные бездны. Человек улыбнулся, он узнал Юрия Ивановича. Гость попросил ранее середины августа не высылать в Уваровск проект административного здания. Качнулся шар головы: пожалуйста.
…Во дворе крематория свою готовность к примирению жена высказывала, не щадя себя; если Юрий Иванович делал шаг, она делала шаг следом и покорно, ищуще взглядывала.
Так, с готовностью к послушанию, она сопровождала Юрия Ивановича при переходе к жене Васи, одиноко стоявшей с дочерьми и подругой, худой дамой в темном.
Васина жена не покрыла голову платком, она сколола волосы в пучок и обвила черным флером, таким образом отмерив жгут, что концы гляделись двумя листиками. Постояв с Васиной семьей, Юрий Иванович и жена вернулись к группе с Васиными родителями в центре. Седенькая старушка в черной шелковой шали с кистями, старинной, материной, а может, бабушкиной. Старик в черной паре, на костылях, штанина подколота.
Переставляя костыли, Сизов качнул головой, открывая вид на Васину красавицу жену, одиноко и прямо стоявшую на серой плоскости двора. Мало эту вершину взять, подумал Юрий Иванович, надо было на ней удержаться.
Побывали на поминках у вдовы, оттуда поехали во второе застолье, устроенное родителями Васи и его московской родней. Жалость к Васе проявлялась в жалости к пропадающему Коле, всяк норовил с ним поговорить, Сизов усадил возле себя, слушал Колину исповедь, качая серебряным, туго закрученным чубчиком.
Юрий Иванович захмелел, много говорил, разбередил обиду на жену. Она такое видела и тоже переменилась, недобро поглядывала. Не выдавали себя в словах, пока были на людях; доехали на метро до «Текстильщиков», здесь поручили Колю уваровскому, живущему где-то в Кузьминках и помнившему гром Колиных побед. Вышли к автобусу, здесь разругались: Юрий Иванович отступил от распахнутых автобусных дверей, жена толкала его в спину. Лило вовсю, грозой заканчивался душный горячий день. Слов ее он не помнил, да и неважны они.
Жена уехала с автобусом, он стоял под ливнем, один.
В молодости, думал Юрий Иванович, в молодости я знал, что безбрежная предстоящая жизнь будет наполнена поражениями, обидами, разрывами с близкими людьми. Он знал это из книг, из опыта жизни других, он в мыслях готовился к испытаниям, он желал их — ведь преодоление испытаний будет свидетельством полноты жизни. Но сейчас он одного хотел: домой, в Печатники, где из окна кухни видны огни идущих из Нагатина барж.
Подъехал какой-то частник, Юрий Иванович бросился, сунул трояк: свези, тут близко!..
Автобус не догнали, он отходил от остановки. Вот она, жена, уходит к домам, дорога разрыта. Да, что-то она говорила, проводят, кладут!..
Он догонял жену, она пробиралась по грязи, сально отражавшей свет единственной тут лампочки. Как-то жалко, несчастно держала руку на сторону. Дорога разъезжалась под ногами, он перебрался на обочину. Здесь из глины лезли камни. Вдруг его бросало вниз, он судорожно перебирал ногами в траве.
Мокрый, дыша горячим открытым ртом, Юрий Иванович побежал напрямую к домам. Звал: «Соня!.. Соня!» Полетел во тьму траншеи, потом бежал по ее днищу, угадывая зевы ям. Упал, съехал и там угодил под огромную трубу. Вылезал из-под трубы, и вдруг его подхватила жена: ее лицо, ее дыхание. Вытащила наверх, усадила на доски. Позже запах сырого дерева вызвал память о счастье тех минут. Жена целовала его губы, глаза. Сбитый платок оголил шею. Ее слезы смешались с влагой дождя, вся она была мокрая, искала его глаза, заглядывала, говорила: