И бывшие с ним

Ряховский Борис Петрович

Саша вернулся на «Весту», там Вася, белотелый и толсторукий, в одиночестве лежал среди красных надутых матрасов. Саша сказал про шторм; они стали навешивать второй мотор — надо погонять, послушать, «верняк» должен быть запасной мотор, идем-то расхлябанно, вразвалку идем, график забыт. Один мотор сняли, другой не навесили, Вася сел и заговорил об обходном маневре: надо было вот как, надо с запиской-проектом послать Андрея Федоровича Гукова в такую-то фирму, для краткости Вася назвал эту фирму «Воздух». Для нее, для этой большой фирмы заманчиво создать у себя отдел по монтажу холодильного

оборудования, еще бы, тут пахнет большими заказами, новыми фондами, фирме «Воздух» включение нового отдела обещает звание объединения!.. Он сейчас позвонит в Москву, убедит Андрея Федоровича пойти с запиской, Андрея Федоровича знают, директор фирмы «Воздух» с ним работал! Сейчас Вася спросит, в Москве ли Ушац, он собирался в Венгрию?.. Вася набросил рубашку, выскочил на берег. Отправился он не в глубь поселка, где мог быть междугородный телефон, а к яхте, шумно там говорил. Поманил Сашу, сообщил:

— Яхта выходит. Чуть потянет ветерок — выходит. А нам слабо. Давай собирай наших. Я с тобой!

Команду нашли на почте, здесь же решали.

— Не проскочим, застрянем на сутки-двое, — говорил Леня. — Подженюсь, право слово!..

— Яхта идет на время, — возражал Гриша. — Володя, ты человек долга и дисциплины. Найди слова. Шторм будет. Вон сухогрузы не выпускают, наливные суда в сотни тонн. Господа мужики!..

Володя Буторов вроде как рассердился:

— «Веста», знаешь, из тех… из наших. Нас бьют, а мы крепнем!

Гриша вздохнул:

— Куда тебя несет! Сиди, гляди в телевизор. Все у тебя есть — и родня, и дружки, и дом свой.

— Счастья нету! — ответил Додик.

Эрнст вступил:

— Выйдем на веслах, ветер пусть догоняет.

Гриша покивал:

— Известное дело, как люди, так и Марья-крива.

Поднялись всей командой на борт знакомого сейнера, вручили капитану должок и попросили нарисовать обстановку пути по фарватеру Переборы — Череповец, какие ходовые бакены, их очередность, где створы. Капитан бутылку принял, на листке из ученической тетради изобразил обстановку; выходить запрещено, сказал он затем, днем ждут шторм.

Друзья глядели в окно рубки. День разгорался, глаза жгла блиставшая под солнцем вода. Таких вот героев, добавил капитан, летошний год искали на вертолете. Нашли в омертвелых деревьях напротив Мяксы.

Усаживались, разбирали весла. Как вдруг Вася подхватился:

— Я в Москву, ребята. С Ушацем решить вопрос.

Он выдернул из-под банки рюкзак, выпрыгнул на причал. В одной руке держал рюкзак, другую подавал. Попрощался с каждым, каждый затем по известии о его гибели вспомнит, как Вася шел вдоль борта, сгибаясь, брал протянутую руку, из-под свисающих волос обиженно, с жалобинкой глядели его черные глазки.

Отходили, Саша спросил: откуда Васе знать, в Москве Ушац или за границей, ведь не звонил. Спросил у сына Ушаца, ответили. Чернобородый парень с яхты — Ушац-младший. Вася привел его на «Весту» еще школьником, парень осмотрелся и давай на яхту проситься, и взяли: проворный, башковитый.

Тащились на четырех веслах.

Гриша сидел в корме с испариной на плечах, на спине. Держал перед глазами горячий от солнца бинокль.

Уходила «Веста»

от земли, от теплого ее духа.

На лугу белела рубаха старика. Его литовка с посвистом секла травяную плоть. Мешались в валке лапчатка, подорожник, пастушья сумка, в своей легкой смерти соединялись цветами, усиками и листьями с кровохлебкой, пыреем, таволгой, чтобы, слежавшись и высохнув до хруста, наполнить пустоту сеновала. Нос литовки ссекал земляничник таким легоньким касанием, что переспевшие ягоды не осыпались, а ложились в кошенину красной строчкой.

Подброшенный пяткой косы, стебель тимофеевки воткнулся в валок колоском. Бабочка-желтушка порвала крыло об острие соломины, взвилась и забилась в ветках сухой елки.

Далекое вжиканье камня по лезвию литовки да однообразная песня зяблика провожали «Весту».

Воздушная струя, тонкая, как лист осоки, разрезала воду в стороне от шлюпа.

Было одиноко в неподвижном пространстве. Стороной пролетела чайка. Гриша отломил кусок хлеба и бросил в воду. Лодка отдалилась, птица схватила хлеб. Выброшенная всплеском крыльев вода ртутью катилась по глади.

Время от времени бросали хлеб. Чайка кругами тянулась за лодкой.

Исчезновение чайки встревожило их. Гриша успел увидеть, как медленно летящая птица исчезла на глазах, при полном солнце, в белой мгле, что грибницей поднималась по краю воды.

На ванте затрепетал колдунчик. Гриша велел сушить весла и ставить фок-парус.

Ах, какая веселая жизнь пошла! Парус, набирая ветер, понес «Весту» по ясной глади.

Ветер тяжелел, стали поскрипывать мачты. Полезли в рюкзаки за рубашками и штанами. Захлюпала в днище волна. Берегов было не видно, шлюп обгоняли короткие волны, бегущие правильными рядами.

— Заводи грот-парус! — скомандовал Гриша.

— Есть заводить грот-парус!

— Заводи стаксель!

— Есть заводить стаксель!

Ветер бил в спину, тугой, нарастающий. Казалось, он имел цвет — темнело и снижалось небо, темнела на глазах вода.

Из сумрака на них неслись чайки. Выметнулась фелюга с поленницей дров и козлами на корме, из кабины выскочил человек. Он махал и кричал. Возник и исчез остров, и ушла в сторону, отсекая часть неба, черта берега.

«Веста» схватила ветер шестьюдесятью квадратными метрами парусов. Одиноко мчала по водной пустыне, покрытой беспорядочными волнами, как отдельными холмами.

Пена гребней с шипением залитого пламени уносилась в темень. Ни остановиться, ни пристать к берегу было невозможно. Вдоль восточного берега стояли в воде обглоданные, окаменевшие деревья. Рыбинскую ГЭС пускали в сорок первом, Москва ждала электроэнергию.

Начался дождь — и уж хлестало вовсю.

— Фок налево! — прокричал Гриша.

«Весту» несло в изрытую ветром тьму. Паруса были развернуты бабочкой: фок-парус — налево, грот — направо.

Юрий Иванович втиснулся между банками — держал правый шкот грот-паруса. Гриша кричал «Отпустить шкот!», Юрий Иванович на миг ощущал в руке тяжесть паруса, тугую силу ветра, что кидала пятитонную массу «Весты» на волну. Дубовая обшивка ломала хребет волны, судно ухало вниз, в черную яму, так, что падало сердце и по брезенту капюшона дробью стегали брызги.