И бывшие с ним
Шрифт:
Кокуркин не был отпущен. Отправились в зал.
Там в углу сцены сидела Бурцева, курила, возле нее Паня Сковородников с балалайкой, играл вальс. На лице его было то равнодушно-безразличное выражение, какое напускают на виду гармонисты. У него было в пьесе две роли: казачьего урядника и красного командира.
Окна были настежь, сквозняки надували пузырями полотнища кулис. Несмотря на сквозняк, в зале стоял кисловато-едкий дух краски, сырого теса и штукатурки.
Длинная, как вожжа, струя водостока, качнувшись, стегнула по подоконнику и вновь захлюпала в пене кадушки.
Илья ударил ногой в лист кровельного железа, прислоненный к штабелю.
— Репетируем первый эпизод. Поэма о враче Гукове, написанная его внуком.
Илья вновь ударил в железный лист и продолжал:
— …1918
Илья надвинул на лоб кепку, взял лопату, как берут винтовку, обошел сцену и остановился перед Кокуркиным. Тот с сожалением оторвался от электрокамина, вытянул из кармана тетрадку с ролью и проговорил текст. Илья ответил ему, при этом он отставил лопату и изнанкой кепки вытер со лба воображаемый пот. Содержание сцены было таково: красноармеец Федор Гуков хочет войти в холерный барак и пожать руки больным, после чего очистить холерными руками воблу и съесть, чтобы победить своим примером всеобщий страх перед заразой. Городок разоружен страхом, а на подходе белые, надо организовать оборону. Старик земский доктор (Кокуркин) отвечает красноармейцу, что нет таких средств, какие бы застраховали от вибриона, да и все его нынешние средства — галоши да перцовка.
Репетиция была прервана. Из-за кулис появились шефы-слесаря.
Илья спросил:
— Пустили бетономешалку?.. Нет? Да вы что? Я бегал по мастерским, добывал шестеренку… Надо пускать котельную, здание сушить. Во вторник приедут студенты из пединститута чайную расписывать. Бесплатно, между прочим.
— Этого я от них не ожидал, — сказал один из слесарей. — Наша работа закончена.
Илья показал им кукиш.
Зябнущая Антонина Сергеевна сочувствовала Кокуркину. Старик стянул со штабеля свой узелок, потихоньку пробрался к двери и сбежал бы, уйди шефы чуть позже.
Илья, ударив ногой в железный лист, хватился старика, вернул и продолжал его мучить. Узелок теперь был в руке у Ильи, в другой руке лопата, штабель сходил за холерный барак. Говоримый Кокуркиным текст был убедительнее текста Ильи. В самом деле, чего тут сделаешь, все средства против холеры — калоши и перцовка? К тому же доктор отвечал с юморком. Красноармеец Гуков, который, кстати говоря, ну никак в ее понятии не связывался с Федором Григорьевичем, учил жить. В ответ на предостережения доктора — завтра очутиться на койке с затемненным сознанием, заявлял: счастье — это борьба. Для Кокуркина, то есть, конечно, для доктора, счастье всего лишь отсутствие несчастий. Вновь он напоминал о калошах — не забудьте вернуть, молодой человек. И тут же, без перехода, говорил:
— Иззябся я, отпусти меня. Сын не станет меня дожидаться… За ним потянутся невестки с ребятами, нальют, тазов наставят.
— Подождут!
— Мне надо на первый пар, на сухой. Я теперь не могу в сыром пару, сердце жмет.
Из Дома культуры Антонина Сергеевна пошла в контору к Пал Палычу. Будет просить помочь Илье с ремонтом. Трогала в кармане свернутую афишку, улыбалась. Резиновые сапожки взвизгивали в сырой траве.
Телефон весело звякнул, Юрий Иванович потянулся к трубке. Телефон продолжал мелким, с глумцой голосом.
Звонил Лохматый, просил проводить — уезжает в Уваровск.
Юрий Иванович провожал Лохматого раз в два года, такая периодичность, и всякий раз проводы заканчивались чтением неоконченной рукописи в его запущенной комнатке.
— Эти старухи у меня в печенках сидят. Бездна разделяет сестер. Девичье соперничество, дочерний подвиг одной и звериное себялюбие другой. Наряды и круизы по Средиземному морю — и ночное одиночество под гудки поездов. Это смесь взрывчатая, ее навалом, горы. Бездна клубится и дышит серой. Я лягу мостом над бездной. Не я, то есть, хрен с горы, бумагомаратель, неудачник, а разрушитель их жизней, мифологизированная женская идея о полном счастье, о платьях с фестончиками. Объект женского сентиментального культа. Тут начинки вагон и маленькая тележка!.. Так проводите?
— Занят я.
— Ну да, вы открыты нашей ситуации, как господь. Безмолвно сострадаете.
Юрий Иванович приехал на Ярославский вокзал. Отстояли очередь в кассу; места на поезд, проходящий через Уваровск, для Лохматого не нашлось: лето. До начала десятого просидели в ресторане. Подали поезд, они ходили от проводника к проводнику, уговаривали довезти Лохматого до Уваровска. Сговорились в конце концов с бабонькой в новеньком кителе, уплатили ей вперед цену билета. Накупили в дорогу Лохматому лимонов, печенья, молока, холодных пирожков неизвестно с чем, они лежали в полиэтиленовом мешке будто тяжелые клубни, купили два вафельных торта и два пакета конфет, эти хотелось сравнить с личинками. Сидели в служебном купе. Объявили об отправке поезда. Лохматый вышел на перрон с Юрием Ивановичем. Стоявшая в дверях вагона проводница сдвинулась, лицо ее скрылось за большой, с разбросанными волосами головой Лохматого и медленно выплыло над его левым плечом.
Проводница глядела сквозь них. Когда она вернется через две недели, будут здесь те же столбы, мусорные урны, текущая от электрички толпа, но этих двух людей здесь не будет.
Лохматый ослабел, плечи старчески повисли. Юрий Иванович привез его домой, уложил на диван, заварил чай. Оживший от чая, Лохматый в будочке на балконе просмотрел завернутые в полиэтилен рукописи, вернулся с пакетом. Опустился на колени рядом с ним, рассматривая старые, измятые бечевкой листы.
— Нашел… — сказал он грустно, стал читать. — Гляжу на нее из окна вагона, желая, чтобы мечты, эти сны наяву, наказать меня за вероломство мешались бы у нее с видениями возможного любовного счастья, потому что такое свидетельствовало бы о неистекшей жизни.
В рассказе?.. В главе романа ли — красавица, брошенная женихом, день за днем, год за годом выходит к московскому поезду. Поезда на плите перрона оставляют мужчин, потерявших волю при виде одинокой красавицы. Остается на станции агроном, сибирский нефтяник, флотский офицер, абитуриент с вызовом в кармане. Порабощенные своей любовью к красавице, они выходят вместе с ней к московскому поезду — они ждут ее жениха как избавления. Они солидарны, как узники, участливы и бережливы друг с другом, помогают местному доктору, похожему в описании на Федора Григорьевича, выхаживать своего товарища, простоявшего ночь на морозе под Ее окном. Очередного влюбленного, выскочившего из вагона за газеткой, матросика в тельняшке, подбирают к вечеру под Ее окнами в состоянии безмолвности и наряжают его сообща, каждый убеждает взять именно его галстук или его шарф; такой-то цвет делает Ее благодушнее и т. д. — о Ней создался фольклор. В матросике видят товарища по несчастью и одновременно вероятного избавителя. Матросик возвращается с сознанием, что он теперь от Нее еще дальше, чем был там, на перроне. На другой день собратья находят ему жилье и работу. К иным из них приехали матери, жены с детьми. Проходят годы, в кармане абитуриента пожелтела и лопнула по сгибам телеграмма-вызов на приемные экзамены, его одноклассники давно с дипломами в карманах проехали обратно. У абитуриента русая борода и «органика в глазах», так выражается некрасивая женщина, научный сотрудник, написавшая кандидатскую диссертацию о скопище безнадежно и покорно влюбленных мужчин и теперь приступившая к докторской. Женщина-ученая стареет, стареют влюбленные мужчины, иные умерли от старости, похоронены и стали преданиями для вновь прибывших, а красавица свежа, как двадцать лет назад; отсчитывает время пролетающий раз в году с острым свистом вагон начальника дороги. К мгновению этому готовятся за месяц, станцию выглаживают, отмывают перрон, отчищают от грязи фермы перекидного моста, так что весело блестят шляпки заклепок, а в закопченные стекла депо художник вписывает веселые горшки с петуньей и ванькой-мокрым.
Свой отсчет времени у бежавшего жениха. Каждое лето в отпуск он едет через горнозаводскую станцию. Стоит у окна, глядит на красавицу, страшась выйти: вдруг узнает жениха в старой облезлой обезьяне.
— Брошено так вот, без конца, — сказал Лохматый. — Сейчас не вспомнить, куда и шло… Объявится ли жених и отпустит на свободу меджнунов или для нее окажется тоже сделанным из воздуха. Нет, не взойти мне уж, не закончить. Что, сдала Калерия?.. А мне все свежа и хороша… — договорил он с светлой, ласковой улыбкой. — С молодой и расстанусь навеки.