И не сказал ни единого слова...
Шрифт:
— Что вам угодно? — спросил кельнер.
Я взглянул на него, и его лицо показалось мне знакомым.
— А что у вас есть?
— Гуляш, — сказал он, — свиные отбивные, картофель, салат. Еще третье. А если хотите, можно подать и суп.
— Дайте мне гуляш, — попросил я, — но сначала суп и рюмку водки.
— Будет сделано, — ответил кельнер.
Еда оказалась сытной и горячей, и я понял, что голоден; попросив хлеба, я стал макать его в сильно наперченный соус.
Потом мне принесли еще рюмку водки. Парни по-прежнему играли. У одного из них волосы на макушке стояли дыбом.
Я заплатил и подождал несколько минут, но автоматы не освободились. Я еще раз внимательно посмотрел кельнеру в лицо; это бледное лицо и белесые волосы я где-то уже видел.
Подойдя к стойке, я попросил сигарет; хозяйка посмотрела на
— Вы останетесь на всю ночь?
— Да, — ответил я.
— Не заплатите ли вы вперед? Это будет вернее, — она ухмыльнулась. — От нас до вокзала рукой подать. А вещей у вас нет.
— Конечно, — согласился я, вынимая деньги из кармана.
— Восемь марок, пожалуйста, — сказала она и послюнила карандаш, чтобы выписать мне квитанцию. — Вы ждете кого-нибудь? — спросила она, подавая бумажку.
— Да, жену.
— Хорошо, — сказала она и протянула сигареты; я положил марку и поднялся наверх.
Долго лежал я на кровати, курил и размышлял, сам не зная о чем, пока мне не пришло в голову, что я стараюсь вспомнить лицо кельнера. Я никогда не забываю лиц — все они следуют за мной, и, увидев снова, я их узнаю. Они болтаются где-то в моем мозгу, подсознательно я помню о них, в особенности о тех, которых видел только один раз и то мельком; они проплывают, как серые, неясно различимые рыбы среди водорослей в мутном омуте. Иногда их головы проталкиваются почти к самой поверхности, но по-настоящему они выплывают, только если я действительно увижу их снова. Я беспокойно шарил среди рыбешек, которыми кишел этот пруд, а потом вскинул удочку — и вот он кельнер: солдат, однажды всего минутку лежавший со мной рядом на санитарном пункте; из повязки на его голове тогда выползали вши, они копошились в запекшейся и свежей крови, они спокойно ползали по его затылку и залезали в белесые жидкие волосы, нахальные насекомые ползали по лицу этого потерявшего сознание человека, забирались на его уши, снова сваливались на плечи и исчезали за грязным воротником рубашки; худое страдальческое лицо человека, который равнодушно подавал мне теперь гуляш, я видел за три тысячи километров отсюда.
Я обрадовался, вспомнив, где видел кельнера, перевернулся на бок, вытащил из кармана деньги и пересчитал их на подушке — у меня осталось шестнадцать марок восемьдесят пфеннигов.
Потом я опять спустился в бар, но оба молодых парня все еще стояли у автоматов. У одного из них карман пиджака был, видимо, весь набит мелочью — он тяжело свисал книзу; и парень правой рукой рылся в деньгах. Кроме них, здесь все еще сидел человек в охотничьей шляпе; он пил пиво и читал газету. Я выпил рюмку водки и посмотрел в лицо хозяйки, совершенно гладкое, без пор; хозяйка, сидя на табуретке, перелистывала иллюстрированный журнал.
Я снова поднялся наверх, лег на кровать, курил и думал о Кэте и о детях, о войне и о наших малютках, которые, как уверяет священник, теперь на небе. Я каждый день думаю об этих детях, но сегодня думал о них особенно долго; и никто из тех, кто знает меня, даже Кэте, не поверили бы, как часто я думаю о них. Все считают меня человеком беспокойным, который каждые три года, с тех пор, как ушли деньги, полученные в наследство от отца, меняет профессию, человеком, который даже с возрастом не обрел постоянства, равнодушным к семье, напивающимся всякий раз, как у него заведутся деньги.
Однако в действительности я пью редко, реже чем раз в месяц, а по-настоящему пьян от силы раз в три месяца. Иногда я спрашиваю себя, что, собственно, по их мнению, я делаю в те дни, когда не пью, а таких все двадцать девять из тридцати. Я много гуляю, пытаюсь между делом кое-что заработать, выкладывая свои старые школьные познания и продавая их замученным гимназистам-пятиклассникам. Я шатаюсь по городу, большей частью забираюсь на окраины, хожу на кладбища, если они открыты. Прогуливаясь среди аккуратно подрезанных кустов и чистеньких клумб, я читаю дощечки с именами, вбираю в себя запахи кладбища и чувствую, как бьется сердце при мысли, что и я буду там лежать. Раньше, когда у нас еще были деньги, мы много путешествовали, но и в чужих городах я делал то же, что и здесь, где собираюсь остаться навсегда: и там я валялся на кровати в гостиницах, курил или бесцельно бродил; время от времени заходил в церковь или забирался на окраины, где находятся кладбища. И там я пил в жалких пивнушках, а ночью братался с незнакомыми людьми, зная, что никогда больше не увижу их.
Уже в детстве я охотно ходил на кладбища, упивался этой страстью, хотя она считается неподходящей для молодых людей. Но имена покойников и клумбы, каждая буква, самый запах кладбища — все говорит мне, что и я умру; и эта единственная истина, в которой я никогда не усомнился. Медленно прохаживаясь между нескончаемыми рядами могил, я, бывает, нахожу имена людей, которых знал когда-то.
Еще ребенком, совсем рано, я познал, что такое смерть. Моя мать умерла, когда мне было семь лет, и я внимательно наблюдал за всем, что делали с матерью: пришел священник, соборовал и благословил ее, — она лежала не шевелясь. Принесли цветы и гроб; пришли родственники, они плакали и молились у ее кровати, — она лежала не шевелясь. Я с любопытством следил за всем. Побои не удержали меня — я подглядел, как служащие похоронного бюро обмыли мать, надели на нее белую рубашку, разложили цветы вокруг ее тела, прибили крышку, погрузили гроб на машину — и квартира опустела, матери в ней больше не стало. Тайком, не спросившись у отца, я поехал на кладбище: сел в двенадцатый номер и — я никогда этого не забуду, — пересев на Тукхофплатц в десятый, доехал до конечной остановки.
В тот день я впервые попал на кладбище: у входа я спросил человека в зеленой шляпе о своей матери. У человека было красное, одутловатое лицо, и от него пахло водкой; взяв меня за руку, он пошел со мной в здание, где помещалась администрация кладбища. Он был очень приветлив: спросил, как меня зовут, провел в какую-то комнату и велел подождать. Я стал ждать. Прохаживаясь между стульями, вокруг светло-коричневого стола, я рассматривал картины на стенах и ждал; одна картина изображала смуглую худую женщину, которая сидела на острове и чего-то дожидалась; я встал на цыпочки, чтобы прочесть подпись под картиной, и разобрал: «Нана» — так было там написано; другая картина изображала бородатого мужчину, который, ухмыляясь, держал у самого лица пивную кружку с богато украшенной крышкой. Я не смог разобрать, что там было написано, и пошел к двери, но дверь оказалась запертой. Тогда я заплакал; я тихо сидел на одном из светло-коричневых стульев и плакал до тех пор, пока не услышал шаги в коридоре: это шел мой отец; я узнал его шаги, потому что часто слышал, как он проходил по длинному коридору нашей квартиры. Отец был ласков со мной, и вместе с толстым мужчиной в зеленой шляпе, от которого пахло водкой, мы вошли в мертвецкую, там я увидел ее; увидел пронумерованные гробы с именами; и человек в зеленой шляпе подвел меня к одному из гробов, а мой отец дотронулся пальцем до дощечки и прочел вслух: «Элизабет Богнер, 18.4.16.00, участок VII/L» — и спросил у меня, какое сегодня число, но я не знал, и он произнес: — Сегодня шестнадцатое. Маму будут хоронить только послезавтра.
Им пришлось обещать, что в мое отсутствие с гробом ничего не произойдет, в чем отец, плача, поклялся мне; тогда я согласился пойти с ним в нашу мрачную квартиру, там я помог ему прибрать большую старомодную кладовую; мы вытащили на свет божий все, что мать накупила у своих разносчиков за долгие годы: целые залежи заржавевших бритвенных лезвий, мыло, порошок против насекомых, полуистлевшую резиновую тесьму и множество коробок с английскими булавками. Отец плакал.
Через два дня я действительно увидел гроб снова: он остался таким же, как был; гроб погрузили на тележку, положили на него венки и цветы, и мы пошли за гробом позади священника и служек до большой глинистой ямы на участке VII, и я видел, как гроб благословляли, опускали, кропили святой водой и засыпали землей. Я прислушивался к молитве священника, который говорил о прахе, о прахе и о воскресении из мертвых.
Мы с отцом еще долго оставались на кладбище, потому что я обязательно хотел видеть все до конца: как могильщики засыпали яму землей, утрамбовали ее и сгребли лопатами маленький холмик, а потом положили на него венки; под конец один из них воткнул в землю маленький белый крест, на котором черными буквами было написано: «Элизабет Богнер».
И вот уже в детстве я считал, что знаю о смерти все: умереть — значило уйти, быть закопанным в землю и ждать воскресения из мертвых. Я понимал это и принимал как должное: все люди должны умереть, и они умирали, умирали многие из тех, кого я знал, и никто не мог меня удержать от присутствия на их похоронах.