И нет этому конца
Шрифт:
— Ладно, — согласился я.
Но Зина неожиданно возразила:
— Ой, нельзя! Начпрод предупредил, что нужна подпись командира взвода.
Старшина на мгновение растерялся. Но тут же нашелся и обратился к Орлу:
— Товарищ учитель! Нам с лейтенантом надо срочно за продуктами, а вы сами все сделайте…
— Слушаюсь!
— И столбик с надписью поставьте. Вот его солдатская книжка.
— Ясно, — ответил Орел и вслух прочел: — Черных Алексей Ильич…
Зина и Саенков шагали рядом. Они оказались земляками. Его рабочий поселок находился от ее деревни в двухстах километрах, что
До рощицы, где располагался продсклад, мы дошли довольно быстро. На опушке сидели и курили два солдата. Один из них — помоложе — крикнул нашей спутнице:
— Зинок, тебе что, своих мужиков мало, чужих ведешь?
— Какие мы чужие? Мы тоже свои, — добродушно огрызнулся старшина.
— Свои-то свои, да зубы чужие.
— Это у меня-то чужие?
— А то у кого? Пусти такого козла в огород…
— Да, будет ей что вспоминать под старость, — услышал я негромкий голос пожилого солдата.
Но ни Саенков, ни Зина, ушедшие вперед, не расслышали этих обидных слов. А я тем более промолчал. Даже если солдат прав, какое мне дело до Зининого поведения? К тому же я не очень верил всей этой трепотне о фронтовых девчатах — чего только не наговорят с тоски…
Конечно, и я это понимал, природа требовала своего. Вот как у нас с Валюшкой. Еще немного, еще маленькое усилие, с моей ли стороны, а может быть, и с ее, сейчас трудно сказать, и мы бы тоже вкусили то, к чему все так стремятся. Мы всю ночь пролежали одни в кинобудке, на носилках, вплотную придвинутых друг к другу. Я ни на минуту не сомкнул глаз. Приподнявшись на локте, я с нежностью смотрел на ее тихое красивое лицо. Веки у нее были опущены. Но я чувствовал, что она не спала, — просто лежала, затаив дыхание. Теоретически я знал все об отношениях между мужчиной и женщиной. И я видел, что под тонким байковым одеялом спокойно и терпеливо дожидалось ласки ее мягкое и доброе тело. Я мысленно множество раз давал себе слово, что сейчас откину одеяло… и, обессиленный своим же собственным воображением, бросал разгоряченную голову на смятую госпитальную подушку. Словно какой-то магнит мешал мне оторваться от своих носилок. Самое большее, на что я решился за ночь, — это положить руку на талию девушки…
А утром, когда мы встали, нам ничего не оставалось, как сделать вид, что мы только что проснулись. Лица у нас были опухшие, измученные. Под глазами у обоих темнели такие круги, что мы целый день избегали попадаться вместе кому-нибудь на глаза. Так что при желании и о нас с Валюшкой досужие языки могли наговорить что угодно. Ну, мне, мужчине, это все как с гуся вода, и даже лестно. А вот о ней бы сказали, что она и такая, и сякая, и хуже ее чуть ли во всем госпитале нет. Между тем, будь она бывалой, умудренной неким опытом — это я еще тогда смекнул, — она, при наших отношениях, не притворялась бы спящей…
Может быть, и Зина такая?
Из раздумья меня вывел громкий возглас Саенкова:
— А, кореш!
У входа в землянку стоял на колене и колол щепу солдат, лицо которого мне показалось знакомым.
Он внимательно посмотрел на старшину и смущенно произнес:
— Чего-то не припомню.
— Ну как, перемотал портянки? — насмешливо напомнил старшина.
И тут мы одновременно узнали: я — солдата, он — нас. В тон старшине зенитчик спросил:
— Не заблудился? Нашел переправу?
— Да нет, все еще ищу!
Солдат хмыкнул.
—
— Не знаю, — сказал я. — Она только что была здесь!
— Рядом стояла! — продолжал удивляться Саенков. — Чисто мышонок!
— Это повариха, что ли? — спросил солдат.
— Ну!
— Она вон, в продсклад сиганула! — зенитчик показал на блиндаж позади нас.
Выходит, Зина повариха, и Саенков уже успел выведать у нее это. Что ж, такое знакомство имело свои немалые преимущества. Во всяком случае, если произойдет какая-нибудь новая петрушка с продаттестатом, с голоду не умрем. Еще с училищных времен я знал, что на солдатской кухне всегда можно разжиться котелком борща или каши. Не надо только строить из себя генерала. Все-таки это лучше, чем заглядывать в торбы санитаров. Так рассуждал я. Возможно, так рассуждал и Саенков. Я даже уверен, что так. Но его первоначальное бескорыстие не вызывало сомнений. Когда он увидел Зину и загорелся к ней интересом, он ровным счетом ничего не знал о ее профессии. Она могла быть кем угодно — и телефонисткой, и радисткой, и писарем, и зенитчицей…
Мы стояли у входа в продсклад, не решаясь войти туда. Надпись на дверях строго предупреждала: «Посторонним вход категорически воспрещен».
Изнутри доносились мужские голоса, то и дело прерываемые веселым Зининым повизгиванием.
Я незаметно поглядел на Саенкова. Вначале он делал вид, что все эти визги его мало волнуют. Но понемногу его лицо становилось растерянным и озабоченным. И под конец налилось кровью. Я почувствовал, что еще секунда-другая — и он взорвется!
Но в этот момент распахнулась дверь, и на пороге появилась Зина. Она что-то быстро дожевывала. Ее глаза подозрительно блестели.
— Так вот, мальчики, — сказала она, уводя взгляд в сторону. — Давайте решайте: хотите, можете получить сухим пайком, а хотите — мы вас поставим на котловое довольствие…
— Гоните сухим! — отрезал старшина.
— Сухим? — удивилась Зина. В ее голосе прозвучала нотка растерянности. — С чего это вдруг сухим?
— А с того… чтобы вас не утруждать.
— Ну чудак! — улыбнулась девушка. — Так мне же все равно, что для ста пяти, что для ста двадцати готовить!
— Ничего, мы сами, — продолжал упираться старшина.
— А я готовлю хорошо, — жалобно сказала она.
— Где тут получить? — шагнул вперед Саенков.
— Подождите, старшина! — остановил я его. Я уже давно не находил себе места от возмущения. Надо быть сущим остолопом, чтобы даже с обиды, даже из ревности отказаться от котлового питания! Для нас оно выгодно во всех отношениях. Иначе каждому придется часами варить себе суп и кашу. Кроме того, никто не давал ему права решать такие вопросы. Или он позабыл, кто командир взвода? Что ж, можно напомнить…
— Зиночка, что у вас сегодня на обед? — спросил я, мягко оттеснив плечом старшину.
— У нас? На первое — щи, на второе — пшенка! — радостно сообщила она.
— Вот и чудесно! Будем есть щи, будем есть пшенку! — решительно произнес я.
Я прибавил ходу. Что-то здорово изнутри подгоняло меня. Было ли это предчувствие беды или самое обыкновенное беспокойство, не знаю. Саенков же поначалу ни о каких санитарах не думал — все еще переживал Зинино непостоянство. Но когда мы вышли на опушку и не увидели у озерца ни единой души, он тоже забеспокоился: