И снова утро (сборник)
Шрифт:
«Вернулся, сыночек?» — спрашивает меня соседка-старушка.
«Вернулся, Святая Пятница!» Так я всегда называл ее.
«Кончилась война, сыночек?»
«Кончилась, Святая Пятница!»
«И ты живой остался?»
«Как видишь, живой, Святая Пятница».
«Хорошо, что живой, сыночек. В твои годы грех помирать. Фу, а пыли-то! Вот не оставил мне ключ. Сейчас бы твой дом блестел, как луна…»
«Комната, Святая Пятница!»
«Дом! Потому что для тебя сейчас это твой дом. Пока не женишься. Раз уж избавился от смерти, то обязательно женишься. Давай я немного приберу. Не видишь, пыль столбом?»
«Хорошо, Святая Пятница. А я иду в ванную. Возьми все это имущество и сожги. А то, может, где-то еще притаились вши».
Я вхожу в ванную и пускаю воду, так, чтобы погорячей, как можно погорячей. Забираюсь в ванну, охая от удовольствия.
Наконец я выхожу из ванной. Вытираюсь полотенцем. Святая Пятница больше уже не поет. Она закончила свое дело и ушла. Меня ожидает чистое белье. Оно пахнет белизной. Пахнет мылом, щелоком. Я подношу белье к носу и вдыхаю его запах, как запах цветка. В конце концов, и на фронте случается наткнуться на цветок и поднести его к носу. Но на фронте никогда не увидишь чистое белье, выстиранное, прокипяченное и подсиненное руками Святой Пятницы. Я надеваю чистую пижаму и жмурюсь от удовольствия. С чем можно сравнить это блаженство, когда, возвратившись живым и невредимым с фронта, надеваешь чистую пижаму? Я забираюсь в постель, пахнущую лавандой. Я катаюсь по постели и глубоко вдыхаю запах лаванды. Глажу чистые простыни ладонями, прикасаюсь к ним щеками. Они прохладные и мягкие. Мне хочется забыть о холодной, очень холодной и враждебной земле траншей, которая пронизывает тебя своим холодом, сыростью, безжизненностью. Земля будто завидует тому, что у тебя в жилах течет горячая кровь. И если ты спишь на земле, она хочет похитить твое тепло, чтобы согреться самой. Поэтому, если ты не почувствуешь ее холода и не проснешься вовремя, она может украсть у тебя все тепло и твой сон перейдет в вечный. Но с этим покончено! Я жив! Отныне я никогда не буду спать на голой земле, завернувшись лишь в плащ-палатку. Отныне я не буду дрожать от холода и страха, просыпаясь утром. Отныне я буду спать только в кровати на чистых простынях, пахнущих лавандой. И, чтобы полностью прочувствовать как нынешнее, так и будущее удовольствие, я катаюсь по чистым простыням, глажу их ладонями и чувствую себя на верху блаженства. Потом я успокаиваюсь. Меня охватывает приятная расслабленность. Появляется желание что-нибудь почитать. Книги, с которых Святая Пятница вытерла всю пыль, рядом. Мне дороги все книги, имеющиеся в моей библиотеке. Это мой порок, неисправимый порок, от которого я не собираюсь избавляться. Я содрогаюсь при мысли, что у меня могло и не быть такого порока. Что за жизнь была бы без книг? Я протягиваю руку и беру первую попавшуюся книгу. Мне все равпо какую: я храню лишь те книги, которым останусь верен до конца своей жизни. Я могу рассказать на память целые страницы из книг, которые нравились мне в юности. Благодарю случай за то, что дал мне хорошую память. На фронте память помогла мне уберечься от деградации. Представьте себе индивидуальный окоп на передовой. Представьте себе, что дождь льет как из ведра и проникает через плащ-палатку. Представьте, что лежите в болотной луже в ожидании рассвета, когда начнется атака. Можно заснуть. Сон — это забвение. Но что делать, если не можешь уснуть, если видишь, как постепенно утрачиваешь то, что человек приобрел в процессе цивилизации рода своего? Что должен сделать ты, чтобы спасти себя, чтобы не проделать путь назад, к первичному мраку? Так вот, я находил спасение в своей памяти, пересказывая наизусть целые отрывки из прочитанных ранее книг…
— Как тебя зовут? — спросила раненая и посмотрела на меня.
Игра воображения прекратилась. Я вновь увидел себя возле раненой женщины, в болоте, грязный, изнуренный голодом.
— Хория меня зовут. А тебя?
— Милада.
— Милада? Что это за имя?
— Чешское.
— Значит, ты чешка!
Я хотел спросить ее, как она оказалась в Венгрии, но сдержался. Женщина умирала, и мое любопытство, если это простое любопытство, было бы просто бесчеловечным.
— Румын, да?
— Румын. Я
— Да, ты говорил…
Больше она меня ни о чем не спросила и снова закрыла глаза. Теперь в болоте установилась тишина. Умолкла болотная птица, замолчали лягушки. Только справа, с шоссе, по-прежнему доносился гул моторов.
Я вслушивался в этот непрерывный гул и вдруг вспомнил о моем тезке Хории Быргэзане. Точнее, о его трагической гибели.
Спустя два дня после того, как мы попали в плен, меня вместе с другими пленными заставили ночью перетаскивать убитых и раненых из траншей, проходивших вдоль бывшей позиции. Бывшей, потому что в течение дня передний край переместился вперед метров на пятьсот. В паре со мной тащил носилки кавалерист, попавший в плен несколькими днями раньше. Звали его Хория Быргэзан. Я не встречал в своей жизни другого такого человека. Он был очень высокого роста, с огненно-рыжими волосами и такого же цвета бровями и усами. Его светло-голубые глаза смотрели враждебно. Резким и враждебным был и его голос. Если ты его хорошо не знал, то, услышав этот голос, наверняка сказал бы: «Такому лучше не попадаться на пути. Не человек, а черт!» И только узнав его поближе, начинал понимать, что не может быть большего несоответствия между обликом человека и его натурой, чем у Быргэзана.
Когда мы взялись за носилки, чтобы перетаскивать убитых и раненых, первым его вопросом было:
— Эй, земляк, тебя как зовут?
— Хория!
— Хория? Хм, смотри, как попало. Меня тоже Хорией зовут. Пехота?
— Пехота! С двадцать седьмого.
— А я кавалерист. Да к чему растолковывать! Кавалериста по ногам видно. Здорово, тезка. Ты — Хория, я — Хория! Но главное, что мы одинакового роста. Ты даже не представляешь, как это здорово.
— Разве имеет какое-либо значение?
— Сейчас сам увидишь, тезка, имеет или не имеет.
Я понял преимущество того, что мы были с ним одинакового роста, как только мы начали перетаскивать мертвых и раненых: вес носилок равномерно распределялся на нас обоих и ни тому ни другому не приходилось тратить больше сил.
Всю ночь мы таскали убитых и раненых. Утром нас погнали в лагерь военнопленных где-то на территории Венгрии. Вначале нас было около тридцати румын, но по дороге стало больше. Наша колонна выросла за счет других групп, временно содержавшихся в селах, по которым мы проходили, и теперь в ней насчитывалось сто тридцать пленных. Конвоировали нас двадцать гитлеровцев под командой унтер-офицера, который ехал верхом впереди колонны, все время дымя огромной изогнутой трубкой.
Ну и зверь же был этот унтер! Роста среднего, но широкий в плечах, с круглым, полным, цвета вареного рака лицом. Выпученные глаза его были в синих прожилках. За эти выпученные глаза мы прозвали его Лягухой. Лягуха заставлял нас идти без отдыха много часов подряд. Было жарко, невыносимо пыльно, мы еле держались на ногах от усталости, были изнурены голодом и жаждой. Передышка, если Лягуха давал нам ее, была всегда вблизи какого-нибудь колодца и никогда возле самого колодца. Само собой разумеется, он запрещал нам утолять жажду. Издеваясь, он со смехом объяснял, что делает это для нашего же блага: чтобы мы, будучи разгоряченными, не схватили воспаление легких. Зато сам он пил вдоволь и жадно. Так же вдоволь пили по двое его подчиненные, в то время как другие оставались сторожить нас с автоматами наготове. Более того, на каждом привале Лягуха раздевался до пояса и обливался водой, а потом опрокидывал себе на голову целое ведро холодной воды.
Не знаю, есть ли на свете более нестерпимая мука, чем жажда. Что может быть мучительнее, чем идти десять километров по невыносимой жаре и пыли, быть смертельно усталыми и все же идти, найти в себе силы, чтобы двигаться, ибо ты хорошо знаешь, что если упадешь, то будешь пристрелен. А тут тебе дают передышку в каких-то тридцати метрах от колодца с чудесной водой, и главное — с изумительно холодной водой, а пить запрещают.
— Это не человек, а зверь, — каждый раз говорил при этом Хория Быргэзан.
Нас было сто тридцать военнопленных, оборванных, грязных, обросших щетиной. По облику нас почти нельзя было отличить друг от друга. И все же, несмотря на это, опытному глазу Лягухи как-то удавалось различать нас. Только этим можно было объяснить, что к одним он относился более снисходительно, а с другими вел себя как истая бестия. К Хории Быргэзану от относился особенно враждебно. Ни на кого из нас он не набрасывался так часто с хлыстом, как на Хорию, ни на одного из нас не накладывал столько самых изощренных наказаний.