И сотворил себе кумира...

Копелев Лев Зиновьевич

Но всего лучше, разумеется, была словесность. Лидия Лазаревна читала вместе со мной стихи и прозу. И каждый раз так, будто она сама это читает впервые. Иногда она плакала, тщетно пытаясь скрыть слезы, жалуясь на насморк. Мы вместе плакали, читая Некрасова — „Русских женщин“, „Железную дорогу“ и, конечно же, „Размышления у парадного подъезда“, — плакали и над стихами Никитина — „Вырыта заступом яма глубокая“, „Эх, товарищ, и ты, видно, горе знавал“ — и Надсона — „Я рос одиноким, я рос позабытым“, — плакали над рассказами Короленко „Сон Макара“, „Чудная“, „В дурном обществе“, — над „Оводом“ и над „Хижиной дяди Тома“.

Когда она говорила, что нужно быть правдивым, жалеть слабых, уважать храбрых и добрых, презирать трусов, лицемеров, себялюбцев, скупцов — это было убедительно не потому, что

она находила какие-то особенные слова, а потому, что она сама действительно восхищалась красотой правды и добра, и по-настоящему радовалась хорошим людям, хорошим поступкам и по-настоящему ужасалась корысти и злу.

Ей было очень трудно жить в той громкой, сложной и хитрой жизни, которой жили все вокруг нас — мои родители, наши соседи и знакомые. Иногда она даже казалась мне беспомощной и не только потому, что, теряя шпильки, тщетно пыталась их найти.

Лидия Лазаревна была убежденной народницей. Она любила Некрасова больше, чем Пушкина, хотя, забывая обо всем, могла часами наизусть читать „Полтаву“ и „Медного всадника“. Она любила Короленко больше, чем Толстого и Чехова, хотя говорила, что именно они самые великие писатели, которые когда-либо жили на земле. Имена Желябова, Перовской, Кибальчича, Веры Фигнер она произносила с таким обожанием, с каким ни одна из моих бонн не произносила имени Христа.

Мама ревновала меня к Лидии Лазаревне больше, чем раньше к немецким боннам. Своим приятельницам при мне иногда говорила с насмешливой неприязнью:

— Эта старая курсистка не совсем нормальная. Своих детей не имеет, так липнет к чужим… Она знает только то, что в книжках, а не в жизни… Не от мира сего. Но, конечно, добренькая, чего бы ей не быть добренькой…

В такие минуты я ненавидел мать и кричал со злостью:

— Лидия Лазаревна самый лучший человек в мире, самый умный, самый добрый!

— Так ты ее любишь больше, чем мать, да? Больше, чем родную мать, которая тебе жизнь отдает? Чтоб я лучше подохла, как собака, до того, как услышала это… Малохольную курсистку, слезливую квочку он любит больше, чем родную мать… Вот так и живи для детей, отдавай им всю свою кровь, все здоровье… Вы похороните меня, тогда поймете…

Входя в раж, мама громко плакала, била себя в грудь и по голове, рвала волосы, кричала уж вовсе нечленораздельно. Потом постепенно затихала, пила валерьянку, причитала:

— Никто вас так не любит, как мать, никто, никогда…

Но в другой раз, другим, или тем же самым собеседникам, она говорила то умильно, то саркастически, в зависимости от настроения:

— У нашего старшего сына такая прекрасная учительница, что он ее любит больше отца и матери… Ну что ж, понятно, она светлая личность. Народница! Бестужевка. Бессеребренница… Правда, немножко „того“; знаете, — одни книжки, брошюрки, стишки. В общем, неземные идеалы… Конечно, благородный человек, настоящая интеллигентка. Таких можно почитать, преклоняться. Но чтобы жить так же, — нет, упаси Боже. Ни себе, ни людям. Одни воздушные замки и глаза испорченные. Вы б видели, как она читает!

Мама очень похоже и очень смешно показывала, как близорукая Лидия Лазаревна тычется носом в книгу и растроганно сморкается.

2.

Весной 22-го года я стал скаутом — „волчонком“. КВОС — Киевский Второй Отряд Скаутов — гордо называли: „волчий“. Волчатами командовала бледная, высокая, коротко остриженная девочка, Аня. Она рассказывала нам про Баден Пауля [4] учила гимнастике со скаутским посохом; обещала научить разжигать костры и ставить палатки. Она требовала, чтобы волчата, носившие голубые галстуки, завязывали на них узлы после каждого доброго дела, — например, помог слепому перейти дорогу, заступился за малыша, которого били более сильные пацаны, догнал прохожего, уронившего сверток.

4

Баден Пауль (1857–1941) английский офицер, основал юношеское движение скаутов во время англо-бурской войны.

Она же пела „Покс, токе, свенсен-прима, что вы задаетесь, мы побили вас вчера, вы не признаетесь“. Покс и Токе

были первый и третий отряды. „Свенсен-прима“ — отряд при частной школе Свенсена, тогда еще такие школы существовали.

Легенды о великих битвах между отрядами скаутов я не раз слышал, сам пересказывал и сочинял, но ни одной такой битвы не видел. Помню только перебранки и несколько мелких драк во дворе Софийского собора, в скверах, на Владимирской горке и в Ботаническом саду. Но эти драки бывали уже и политическими. Поксовцев считали почему-то „белыми“, кричали им, что они за царя Николашку и за панов, которые в Черном море купаются. У Свенсена были маменькины сынки и маккабисты, — то есть, сионистские скауты, которым кричали „тикайте в Палестину!“, а в Токсе, якобы, преобладали „желто-синие“ петлюровцы, которые нарочно хотели только „балакать“. Зато у нас в Квосе были самые настоящие скауты, они защищали бедных и слабых и не возражали против Советской власти. Среди них-то и появились первые „юки“ — „юные коммунисты“.

Скаутские отряды начали распускать в 1923 году и окончательно запретили в 1924 году. Новый вожатый „юк“ Миля водил нас к себе домой на Прорезную в большую квартиру. Его отец был зубным врачом. Миля захватил комнату за кухней с антресолями, которую объявил клубом юных коммунистов. На стенах мы развесили вырезанные из газет и журналов портреты Маркса, Ленина, Троцкого, Карла Либкнехта, Розы Люксембург, Калинина, Демьяна Бедного, Чичерина, Луначарского, Буденного, Котовского. Сами намалевали лозунги „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“, „Лордам по мордам!“, „Мы — молодая гвардия рабочих и крестьян“, „Да здравствует комсомол и юные коммунисты!“…

Мы собирались после школы, пели новые песни: „Флот нам нужен, побольше дюжин, стальных плавучих единиц“, „А комсомол смеется, смеется, он к западу несется“ и, конечно, „Смело мы в бой пойдем за власть советов“. Пели и украинские песни: „Заповит“, „Ой на гори тай женци жнуть“.

Миля объяснял нам, что мы живем на советской Украине, что по-украински говорят не только петлюровцы, но и все крестьяне и многие рабочие, что скауты, которые в школе уходят с уроков украинского языка и насмешничают над украинскими надписями, вывесками и плакатами — дураки и контры. Их нужно агитировать, перевоспитывать или бить морды. Это мне нравилось: я с детства слышал дома украинскую речь и украинские песни от первой няни Химы, которую любил больше всех бонн, от друзей отца — агрономов. Бабушка — мать отца — говорила только по-украински и по-еврейски. Случалось, что она сердито обрывала меня: „Та не троскочи ты по кацапську, я ж так не розумию. Як не знаешь ридной мовы, ни лошен кеидиш, ни идиш, то хочь говорь по-людски, а не по-паньски: па-ажалиста-а… ето што такой…“

3.

Лето в садоводстве Майера, любовь к Лили, мои собственные, грядки в огороде, на которых я выращивал редис, огурцы, салат и даже несколько кустиков помидоров, отвлекали от скаутско-юковских забот.

Осенью 23 года я стал наконец школьником. Меня приняли в третью группу, слово „класс“ все еще полагали „старорежимным“. Школа была далеко от дома, на углу Мариинско-Благовещенской и Владимирской, бывшая частная прогимназия, теперь называлась начальной школой, имела номер. Но никто его не помнил, а говорили „школа Лещинской“, по фамилии директора. Фаня Григорьевна Лещинская преподавала сама арифметику и природоведение. Нас учили также русской словесности, французскому языку, пению, рисованию и гимнастике. Мне в школе было не по себе. Поступил я поздно — мы переехали в город уже глубокой осенью. В третьей группе я был самым рослым, ребята из младших групп кричали мне „каланча“ и „достань воробушка“. Но я знал меньше всех других, вернее, вовсе не знал того, что они уже прошли; это было обидно. Мама постоянно восхищалась моими успехами — это раздражало, но было уже привычным. А тут мне ставили в пример каких-то куцых сопляков и даже девчонок с косичками и бантами. На уроках пения я тоже оказался из худших: какой-то худосочный пискун, которого я мог отлупить одной правой рукой, считался запевалой и первым учеником, хотя у него был противный, почти девчоночий голос. И на гимнастике не везло, я был сильнее многих, но зато менее ловок, просто неуклюж.