И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно
Шрифт:
– И где же этот злодей, что заставил подняться меня с постели посреди ночи?!-следак имеет ввиду меня и на волне своего вопроса заходит в комнату пидораса, где я привходе сижу в кресле.
– Вот он, - указывают менты на меня, всего в крови.
И следак Антон делает резкое движение перед моим лицом кулаком, как будто хотел ударить меня по лицу, но промахнулся:
– Злодей! Как бы дал тебе!
За что мне? Чувствующему себя пострадавшим в этой истории, дополнительное унижение от следака Антона?! Я рассказываю, кратко, Антону как всё было. Этим вечером и ночью. Кто-то из ментов осматривает труп пидораса и составляет протокол осмотра трупа. Кто-то осматривает комнату, тоже протоколируя. Следак Антон берёт протокол осмотра трупа и сравнивает написанное в нём с тем, что он видит сам, и ругается:
– Что же вы - <ругательство> - не указали на его воровскую наколку на теле?
Значит, я убил вора.
–
– спросил меня следак Антон.
– Не знаю, я не считал. Может, 20, может 30, а может 50 - считайте сами, - ответил я. Так в моём деле появилось число 50. Ударов по голове. Мной гантелью. Но этого не может быть! Это я так сказал, на самом деле, конечно же, меньше.
В ожидании, пока следак и менты закончат свою работу, я не сидел постоянно в кресле, а отмыл с себя в ванной комнате кровь, постриг себе ногти маникюрными ножницами, что были при мне в сумке, замок которой раскурочили менты, когда я им сказал, что в ней мой паспорт (жалко сумку, подарок всё-таки!), доел картошку с котлетами. В отделение мелицыи я пошёл пешком без наручников в сопровождении следака Антона и ещё одного мента.
В отделении следак представил мне адвоката. Бесплатного, положенного мне по закону в связи с тяжестью якобы совершённого мной преступления. У адвоката была фамилия Соловей. С моих слов следак Антон составил бумагу - не помню, как она называется - и даёт мне её подписать. Я читаю: в ней всё не так, как я ему с адвокатом говорил. Больше всего меня поразила формулировка-штамп, что я якобы совершил свой Поступок "на почве внезапно возникшей у меня неприязни к потерпевшему" - я с этим и с другими местами бумаги был не согласен, поэтому отказался подписывать её. Но я же хотел сотрудничать со следствием, объяснить ему подробно, как всё было! На мой отказ подписывать по сути донос на самого себя следак и адвокатишка хором орут мне:
– Подписывай!
– слаженно у них вышло дуэтом проорать это приказное слово!
– Но мне же будет хуже, если я подпишу это!
– возражаю я.
– Не будет!
– Да, не будет!
– отвечают мне они.
– Эта бумага - формальность, ты ещё успеешь рассказать подробно на допросе, как всё было, а сейчас подпиши эту бумагу. Она нужна для движения дела.
– Да, она нужна для движения дела. И если ты хочешь сотрудничать со следствием, то подписывай!
И я подписал. Ведь, вот пристали! Мне сейчас плохо, мне бы успокоительного или хотя бы чаю, а эти дядьки пристали ко мне: "Подписывай!" да "Подписывай!"!
А ещё я решил дать следаку Антону телефон моей матери и/или сестры, а также квартиры на Набережной. Для чего?
– А пусть следак, менты, прокурор, судья убедятся, что я не отморозок. Так сказать, для моей характеристики пусть позвонят. Я надеялся, что по указанным телефонам меня охарактеризуют положительно, что мне пригодится в дальнейшем, чтобы следаки, менты, прокуроры и судьи не думали обо мне плохо.
После разговора со мной следак отправил меня в обезьянник, перед посадкой в который с меня сняли нательный крестик, а с кроссовок шнурки, и с джинсов ремень. Я спросил следака Антона:
– А как же мои ценные вещи - сумка с мобильным телефоном и зарядка? Он ответил, что сумка со всем её содержимым будет находиться у него в кабинете, так что пусть мои родственники забирают её поскорей. А обезьянник был забит правонарушителями под завязку. Все сидячие места были заняты. Стоять в тесноте было неудобно. Утром 14-го меня отвезли в больницу. По моей жалобе на боль в правой половине тела и руке. Пока я стоял в больничном коридоре, какая-то размалёванная тётка спросила, не лежал ли кто в психиатрических больницах? Я мог промолчать, и тогда бы ни за что не всплыло моё пребывание в дурдомах, ведь я выходил из них без постановки диагноза и без постановки на учёт в психдиспансере. Но я почему-то решил не скрывать факт своего пребывания в дурке. А если вдуматься почему, а как раз для того, чтобы обо мне не сделали вывода, что я псих. Ведь со стороны могло показаться, что я был слишком горяч и жесток при исполнении своего Поступка. В больнице, куда меня привезли в наручниках (да-да, на меня одели наручники!), мне сделали какое-то просвечивание, положив меня боком на стол. Результат процедуры: моя болезнь не высветилась, и поэтому меня снова отвезли в мелецэйский обезьянник. Сколько я ещё в нём провёл часов, мне трудно вспомнить, потому что время начало течь каким-то непонятным образом. В этот день, 14 октября, меня свезли в изолятор временного содержания (ИВС). В нём было очень холодно. Зачем такая пытка? И кормили совсем несъедобно. Менты-сотрудники ИВС позвонили по моей просьбе моей матери с просьбой приехать и передать мне поесть-покурить и обезболивающее. Мать и сестра Полина приехали в ИВС, сделали мне передачу, но свидания с ними у меня не было - нельзя. Я оценил, что ко мне они приехали обе, и сестра, и мать. Хотя у матери болели ноги.
После
17 октября наконец-то - а то замёрз в ИВС - состоялся суд, который должен был определить мне меру пресечения, то есть оставить ли меня на время следствия на свободе, или же посадить в следственный изолятор (СИЗО). В Красногвардейском районном суде следак Антон проявил ко мне сочувствие: передал мне сквозь решётку, за которой я находился в зале суда, пачку дорогих американских сигарет. Меня этот суд практиче6ски не слушал, так что это был не суд, а порнография. Причём педерастическая порнография, учитывая, за что меня посадят в СИЗО. Следственный изолятор оказался "Крестами". Первая ночь в нём была ужасна. Условия нечеловеческие в собачнике. Один холод чего стоит! А набитость в собачнике! Подняли на этаж "Крестов" только 18 числа. И время остановилось. Из "Крестов" пишу письмо матери. Заказываю себе пластмассовую кружку, миску, кипятильник, "Беломор". Передачу приносит Полина (свидания с ней не было). Через какое-то время получаю от неё письмо, в котором она предлагает мне больше не обращаться к матери или к ней с какими-либо просьбами, а предлагает искать поддержки на Набережной, то есть у тёти Надины. Письмо это было очень категоричное, дающее мне понять, что у меня их больше нет, матери и сестры. Я тогда взял и отправил это Полинино письмо на Набережную. Тётя Надина скоро приедет из Москвы от своей дочери Анки и прочтёт это письмо, и начнёт меня поддерживать передачами.
Как-то в конце октября меня вывели из камеры и повели в кабинет для проведения следственных действий. По дороге в коридоре ко мне присоединился мой положняковый адвокат Соловей. И он украдкой, озираясь, чтобы никто не услышал его разговора со мной, предлагает мне найти возможность заплатить ему за защиту меня, как будто он не обязан этого делать бесплатно! Я ему ответил отказом, полагая, что платить за меня некому.
В кабинете вместо следака Антона Бесхмельницына (я его больше не увижу) был какой-то Серёга, помощник следователя, наверное. Так вот, этот Серёга предложил мне подписать ещё какую-то бумагу, подобную первой. Я и её не хотел подписывать из-за нелепых, не соответствующих действительности формулировок. Так они, Серёга и Соловей, чуть ли не набросились на меня со словами:
– Подписывай! Это в твоих интересах!
И я подписал. Прошу это запомнить.
А правый бок и рука всё болели. И терапевт "Крестов" ничего не хотела предпринимать, типа: вызвать невропатолога или свозить меня к нему. Таблетки, даваемые ею, мне не помогали.
* * * (Звёздочки 72)
Вдруг настало 7 декабря. Вдруг - потому что время как будто остановилось. Меня отвели в какую-то камеру-отстойник. Сесть там было не на что, народ стоял теснясь, а туалет был забит шайсой, так что от шайсы в камере стояла вонь. По одному из этой вонючей камеры людей куда-то выводили. Куда?
– никто не догадывался. Меня держали дольше всех. Оставшись один, я принялся барабанить руками по двери этого гадюшника. Вот как меня психологически готовили к встрече с психологом и психиатром. Это же преступление, помещать людей в шайс-камеру! Даже на одну минуту! А меня в ней продержали минут 20-30! Итак, оказалось, что меня вызвали для общения с психологом и психиатром. О серьёзности последствий этого общения для меня мне было невдомёк.
В комнате, где за столом меня принимала психолог, был ещё стол с другим психологом-женщиной, беседующим с другим подследственным-арестантом. Пока "моя" психолог, посадив меня за стол напротив себя, изучала мои бумаги, я прислушался, как другая психолог задавала вопросы своему арестанту:
– Скажите одним словом: что такое огонь, вода, воздух, земля?
Я присмотрелся к арестанту, не знающему, что и ответить на такой вопрос. Мне самому пришлось задуматься, чтобы ответить "стихия". Но откуда знать это слово-ответ этому арестанту. По нему же видно, что он, лицом урод (топ'oрнейшей работы лицо), бедняжка, с горя, что он такой не то, что некрасивый, а отталкивающий, женился на бутылке, то есть пьёт неумеренно. Я внутренне протестую: нельзя задавать таким людям такие вопросы! И думаю, что же будет спрашивать "моя" психолог, то есть та, перед которой я сижу. За несколько секунд, что она просматривает мои бумаги, я успеваю вот как подумать о ней самой. Какая же она уродина! И как мне ей смотреть в глаза в разговоре с ней? Вот мы пересеклись с ней глазами. И я прочитал в них: "Вот и ты оценил моё уродство! Да, я уродина, и поэтому никто меня не имеет как женщину. И я понимаю тебя, мой собеседник-арестант, почему ты отводишь от меня глаза. Потому что ты разгадал, что никто не имеет меня как женщину, и ты понял, что я изнываю, вот как я хочу, чтобы кто-нибудь меня поимел. Хотя бы разок. А зная, что ты разгадал мои похотливые мысли, я и сама отвожу свои глаза от тебя, мой собеседник-арестант, потому что мне стыдно быть разгаданной тобой".