И тут случилась война
Шрифт:
– Эй, Максимка, что застыл, подкидывай угля! – донеслось издалека.
Максим со знанием дела набрал в лопату угля и изо всей силы вбросил в топку. Языки огня вырвались наружу, обдавая жаром все лицо юного кочегара. Он снова опустил лопату в угольную кучу и снова вбросил содержимое в топку. Раздался пронзительный свист паровоза. Шум машинного отделения и стук колес придавали мистическое движение всей огромной железной махине. Свист повторился, только звучал он как-то по-другому. Что-то в нем встревожило юного кочегара. Он привстал на подножку кабины машиниста и навострил уши. Свист растягивался, словно он был не свист, а резиновый жгут, который можно было тянуть и тянуть. На секунду ему показалось, что кто-то невидимый тянет этот жгут перед поездом, а поезд, упираясь в рельсы, пытается этому препятствовать, и его огромные железные колеса, скрежеща о них, выдают этот оглушительный душераздирающий свист. Максим, отставил лопату в сторону и зажал уши. Свист неистово проникал в них, минуя руки, и нарастал все с большей
Бомбардировка С-узловой началась ровно пополудни. Неистовые вражеские мессершмитты с регулярной наглостью налетали на поселок и сбрасывали свои смертоносные безжалостные бомбы, которые, не зная преграды, сокрушали все живое и неживое под собой. Пролетая до земли, они издавали жуткий свист, предвещая надвигающуюся смерть, и разрывались после удара оземь. Они не щадили никого и ничего. Все, кто успел, спустились в бомбоубежища, а кто не сумел по каким-либо причинам этого сделать, прятались в подвалах собственных домов. Максим не слышал предупреждения о воздушной опасности, он не слышал жуткого свиста снаряда, летящего прямо в его дом. Он спал.
Бомбы уничтожили депо с человеком в нарукавниках и строгим усатым начальником, превратили в руины бывшую школу, переделанную под госпиталь, со всеми медсестрами и ранеными в ней, разрушили сотни домов с подвалами. Выжили немногие, а те, кому посчастливилось, запомнили этот сентябрьский день навечно. А часовня, построенная еще при царе, уцелела. И осталась одна среди прогалин, ям, и пожарищ в разбомбленной фашистскими мессершмиттами С-узловой.
Васька
В январе сорок первого года Ваське исполнилось шестнадцать. И он ощущал себя абсолютно взрослым мужчиной. К этому времени он снискал себе уважение всего двора, да что там двора, всего района города. Про таких говорят: дворовая шпана или, чего хуже, бандит. Родители подростков района запрещали его к дружбе со своими чадами, а он и не стремился. Рос он в неблагополучной семье, где отец беспробудно пил, иногда трезвея и пытаясь давать сыну нравоучения, которые тот, конечно, не принимал в серьез, а мать вела разгульный образ жизни, возвращаясь домой под утро и отсыпаясь в течение дня. В общем, до Васьки никому из родителей не было дела. Жила с ними еще Васькина бабушка, мама отца, но она была стара, слегка глуха, и ей самой нужна была поддержка. Она, конечно, как могла, присматривала за ним, кормила, обстирывала, но что касаемо воспитания, то, будучи сердобольной, часто жалела Ваську и была безгранично к нему добра, закрывая глаза на его проступки. И Ваську привлекала всякая нечисть в лице карманников и мелких воришек. К шестнадцати годкам он имел несколько приводов в местное отделение народной милиции и два жестких предупреждения от участкового. Одно – за украденную на рынке кастрюлю и второе – за драку в подворотне. Кастрюля Ваське, конечно, была не нужна, выкрал он ее из-за собственного любопытства. Мол, заметит хозяин торговой лавки или нет, как лихой малец умыкнет ее. И хозяин заметил, догнал и отвел его в отделение к участковому. А драка, это же святое для пацана. Он и не собирался ни с кем выяснять отношения, это к нему привязались старшие из района и затребовали с него денег и сигарет в грубой, наглой форме. Ну, Васька был не из робкого десятка, отломал жердину от рядом стоящей лавчонки и перетянул ею троих парней, да сил не рассчитал, одного из шалопаев увезли, на «скорой» с сотрясением. А Ваське пришлось доказывать свою невиновность уже в участке. А по двору быстро разнеслись слухи о его природной бесстрашности, и многие парни из района предпочитали с ним не связываться. Так он добился законного уважения района и пристального внимания участкового. Конечно, была у Васьки и своя лихая банда, но она состояла в основном из таких же неблагополучных пацанов младшего возраста, которые годились только для мелких воровских делишек и для праздного времяпрепровождения. Вместе болтались по району, обворовывая зазевавшихся прохожих, ходили на речку, где распивали добытое воровским способом вино и курили махорку. И был у них свой подвал, где они собирались вечерами и делились наворованным за день. Жили, надо сказать, неплохо. Всегда были тушенка, колбаса разного сорта, махорка и сахар, а уж фруктов и овощей, так вообще не сосчитать. Иногда водилась черная икорочка,
В те редкие облавы, которые совершала милиция вместе с дружинниками по подвалам, им удавалось только лицезреть объедки награбленного. Сорванцы, словно кошки, вмиг устремлялись во всевозможные открытые заранее форточки и фрамуги, куда большим дяденькам было не пролезть. Вот они и почивали на лаврах собственной беззаботности и безнаказанности.
В июне, за день до войны, на рынке к Ваське подошел взрослый мужик, представившийся Толяном, и приказал проследовать за ним. Васька не то чтобы испугался, но все же насторожился. Мужика этого он и раньше видел здесь в компании урок, иначе и не назовешь. Всегда небритые, с прищуром в глазах и папиросой в зубах, у некоторых виднелись наколки на руках и пальцах. Васька знал про таких и понимал своей смышленой головой, что до хорошего дружба такая не доведет, и интуитивно их сторонился. А тут этот Толян сам подошел, сплюнул сквозь зубы слюну и процедил что-то невнятное, из которого Васька понял одно – надо идти. И уж если ты «работаешь» на рынке, ты принимаешь правила игры этого сообщества, и ему ничего не оставалось делать, как проследовать за Толяном.
Они прошли между мясных рядов, свернули к рыбным и проследовали до самой последней лавчонки. Здесь рынок обрывался высоким кованым забором, в котором не хватало несколько прутьев. Толян умело пронырнул сквозь отверстие и оглянулся на Ваську. Не медля, Васька проследовал за ним. Вырулив в квартал, где он вечерами промышлял со своей шпаной, и пройдя около ста метров, они вошли в незнакомый подъезд. Это был огромный подъезд, сохранивший свое величие еще с царских времен, огромные двери окаймляли вход, а высокие потолки залы венчала огромная, раскидистая люстра. Но светила она слабо, так как из-за положенных дюжины лампочек на ней всего горела одна, видимо, из экономии электроэнергии. Они, дойдя до лестнице, ведущей от парадной, поднялись на этаж, подошли к такой же огромной двери, что и при входе. Толян позвонил в механический звонок.
– Кто там, чё надо? – глухо раздалось за дверью и показалось чем-то знакомым.
– Это я, Червоный, – шипя, ответил Толян.
Дверь распахнулась, и на пороге Васька увидел свою мамку. Он замер. Все его подростковое тело остолбенело от неожиданности.
– Ну, что ты встал, как истукан, входи уже, – скомандовала мать, а Толян подтолкнул его внутрь. Дверь за ними закрылась. – Васька, ты чё застыл-то, проходи, Червоный, запри дверь.
Червоный, который Толян, запер дверь и удалился в уборную. Мать взяла Ваську и увлекла его за собой по коридору. Через секунду они вошли в большую темную комнату, зашторенную тяжелыми занавесями. Посреди нее стоял огромный стол с разными яствами и питьем. А по кругу сидели урки, те, которых временами он видел с Толяном на рынке. «Но как с ними оказалась его мамка?» – недоумевал Васька. Она подошла к суровому седому мужику со взглядом вепря и указала на Ваську:
– Вот, гляди, Секач, это и есть гроза всех пацанов нашего района, мой сын Василий Шальнов.
Секач поднял тяжелые брови и устремил свой взгляд на Ваську:
– Стало быть, ты и есть Васька, про которого все трезвонят, что бесстрашен и напорист. И фамилия у тебя серьезная, прям как по судьбе твоей дана. Ты проходи, садись за стол, откушай, небось не видал столько еды. А?
– Видал, и поболи видал, вон, в кооператив зайдешь, там все прилавки ломятся от еды, – сострил Васька, вызвав неподдельный смех среди присутствующих.
Секач поднял руку, и тотчас же все умолкли. В комнату вошел Толян и сел рядом с Секачом. Налил себе из бутылки вина и вмиг осушил бокал.
– Слышь, Червоный, на вино-то не налегай, упьешься, – проскрежетал Секач. – А ты, я смотрю, парень не из робких. Сюда пришел, не боясь, и отвечаешь смело. А кто я, знаешь? Ну, да ладно. Я тебя вот зачем позвал. Мамка твоя переживает, чтобы ты со своей шпаной глупостей не натворил, вот и обратилась ко мне. А я добрый, никому не отказываю, – он пристукнул Васькину мамку по ягодицам.
– Я и не собираюсь никаких глупостей творить, с чего это вы, дяденька, взяли? – ответил Васька.
– Да земля слухами полнится. К ментам попадал? Попадал! Участковый тебя предупреждал? Предупреждал! А Секач и без мамки твоей все сечет.
Все дружно засмеялись. Он снова поднял руку, и тут же замолкли.
– Вот что, Васька, с сегодняшнего дня я тебе и отец родной, и мамка, и бабка. Я буду блюсти твою нравственную честь, и марать ее о всякую шваль, тырящую у пьяных по карманам мелочевку, не позволю, – он хмуро сдвинул брови, и его лицо стало похоже на голодного волка, напавшего на жертву. – Садись за стол, Червоный, а ну подвинься.