И тут случилась война

Ворон Вячеслав

– Дела неважные, надо в больницу везти. Кто мать?

– Я, – покорно произнесла Анна, и в ее голосе улавливалась печаль.

– Есть на чем везти? – спросил доктор.

Анна развела руками.

– Есть! – прокричала Тамарка. – Нюр, у меня корова пока еще не издохла, пусть поработает. Запряжем ее в оглобли да повезем вдвоем.

– Втроем. Я поеду с вами в больницу, девочка крайне тяжела, подозрение на крупозное воспаление. Необходима срочная терапия, – вмешался доктор.

Прошел месяц. Анна в делах и заботах об остальных детях так ни разу ее не навестила. И времени не было, и сил не оставалось. Крестная, зайдя намедни к Анне, поинтересовалась о Ленке, да так и не услышав вразумительного ответа, удалилась восвояси. Анна была всецело занятая на хозяйстве, о Ленке даже не вспоминала. День у женщины начинался с первыми петухами и заканчивался глубоко за полночь. Иногда, она засыпала, склонив голову над столом с непотушенной керосинкой, и только легкое прикосновение обмякшей руки к раскаленному стеклу лампы вырывало ее из уз Морфея и возвращало к быту. Шли дни и месяцы, и Ленка, свыкшись и пообжившись в больнице, не только выздоровела, но и окрепла. Больница, в отличие от остальных объектов городской инфраструктуры, снабжалась продовольствием без задержек. И, будучи девочкой неординарных способностей, Ленка ела за себя и за того

парня. После завтрака она обычно прохаживалась по коридорам, привечая персонал, или выходила во двор больницы, где были смонтированы рукодельные качели, на коих она каталась до обеда. Персонал клиники тоже привык встречать в коридорах веселую озорную девчонку со светлой копной волос и приветливой улыбкой. Она стала неотъемлемой частью социума клиники. При ней привозили новых больных, при ней увозили умерших в морг, при ней сменился главврач, ушедший по преклонному возрасту в мир иной, и она на правах постоялицы вместе с персоналом вышла проводить его в последний путь. При ней стали ремонтировать обветшалое здание, сохранившееся еще с дореволюционных времен, при ней построили новый хирургический корпус. За время пребывания в больнице Ленка умудрилась подхватить вшей от цыганчонка, привезенного с хутора, что на окраине города, с признаками желтухи. Признаки, однако, не подтвердились. Но цыганчонок остался жить в больнице. Это был маленький черноволосый парнишка лет десяти, с глазами-буравчиками и желтым цветом кожи. Из-за нее и подумали на желтуху. Парень был талантище. Каждый вечер для персонала клиники и для постояльцев, которых к тому времени набиралось человек этак двадцать, устраивал представление, где пел песни, показывал фокусы с картами и выполнял акробатические пируэты. Причем репертуар его менялся от его же настроения. Все девочки от семи и до пятнадцати лет, естественно, были влюблены в талантливого чернобрового паренька и по возможности пытались угодить ему во всем. Кто отдавал ему часть своего ужина, кто заправлял за ним постель, а кто и стул подставлял во время представлений. А он, словно цыганский барон, почивал на лаврах. Но лишь до того момента, пока вся больница не зачесалась. И когда обнаружились вши и их источник проникновения на территорию лечебницы, все разом рухнуло. И его господствующее положение, и его талант, и его вечерние представления. Главврач тут же приказал отвезти его на хутор, а всю клинику и ее постояльцев обработать дустом и обрить налысо. Вмиг рыжеволосые, белобрысые, каштановые и чернявые девчонки сделались похожими на мальчишек, с абсолютно гладкой макушкой и торчащими ушами. Не избежала этой участи и Ленка. Однако своей привлекательности от пострига она не утратила, а только приобрела более мальчишеский вид, с яркими веснушками на лице, которые придавали ей вид этакого озорника.

Минуло шесть месяцев с той поры, как Ленка заболела. И вот в конце осени, в дождливое утро, старшая медсестра позвала ее и спросила, не ждет ли она кого в гости. Ленка угрюмо опустила голову и тихо ответила:

– А кого мне ждать-то, с той поры, как я здесь, у меня только тетя Тамара была еще летом, и все.

– Ну, ступай вниз, там к тебе посетитель, – сказала медсестра.

Ленка не поверила ушам своим, она каждый день верила, что это произойдет и за ней придет ее мама, и каждый раз подходила к окну в надежде ее увидеть. Она стремглав рванула по лестнице вниз. Пролетев два пролета и пробежав по длинному коридору, она заметила долговязую фигуру отца. Сердце забилось с неимоверной частотой. И казалось, вот-вот вырвется наружу.

– Папка! – закричала она и со всей скорости запрыгнула ему на руки.

– Доченька моя! – подхватывая ее, вскрикнул отец.

– Папка, папочка, я так соскучилась, где же ты был? – слезы катились из ее огромных глаз прямо ему на плечи.

Отец прижал ее к груди и закрыл глаза. Слезы радости покатились по его небритым щекам. Он сжимал ее своими крепкими ручищами, и она становилась от этого только счастливее. Так они простояли с минуту. Потом он опустил ее на пол, присел на корточки и посмотрел ей в глаза.

– Ну, здравствуй, моя хорошая, а ты уже совсем у меня большая, – отец погладил ее по голове ладонью. – Долго же мы не виделись. Ну, ничего, теперь будем вместе.

– А как ты узнал, что я тут? – спросила Ленка.

– Да так и узнал, пришел с войны и спросил у матери, где Ленка, а она мне говорит: мол, была в больнице, да, поди, померла уж, нету её. Однако я не поверил и вот пришел за тобой. Иди собирайся, домой пойдем.

– Я щас, пап, жди здесь.

Она по-мальчишески побежала наверх, спросила у медсестры разрешения и, получив утвердительный ответ, быстро собрала свой скарб в котомку, накинула ватную фуфайку, перешитую на нее, надела мальчишечьи ботинки и в таком виде спустилась к отцу. Он оглядел ее, улыбнулся, взял у нее котомку, теплой ладонью обхватил ее за руку, и они вдвоем зашагали в сторону дома. По дороге Ленка узнала, что ее отец был ранен в руку и долго лечил ее в госпитале, а когда стало ясно, что рука его больше не годится даже для поддержания лопаты, был комиссован с формулировкой: «Не пригоден к службе в армии». И что сама эта война – сущий ад на земле. Что людская жизнь в ней не ценится ни на копейку. И она со знанием дела вторила ему, что в больнице, где она жила, тоже много разного люду умирало. И что здесь, где нет войны, она все же есть. И к смертям начинаешь относиться так же, как и на фронте, – спокойно, только привыкнуть к этому нельзя. Неправильно, когда умирают от голода мамы, и женщины, носящие в своем чреве будущих детей, и сами дети. И отец смотрел на нее, маленькую, худую, лысую, в огромных ботинках и фуфайке, не по-детски рассуждающую о жизни и смерти, и его сердце сжималось от того, что эта война отбирала у его детей детство.

Борис

Шел тысяча девятьсот сорок первый год, немцы беспрепятственно оккупировали город М и обосновались в нем надолго. Часть мужского населения, не успевшего уйти на фронт, они согнали в концлагеря, а тех, кто помладше, в саму Германию. В городе оставались дети, немощные старики и мамаши с младенцами на руках. В отдельных многодетных семьях мужчин все же оставляли, понимая, что кто-то должен их кормить. А сами бесчинствовали жутко. За любую провинность расстрел на месте или прикладом в морду.

Борис рос в селе, недалеко от города М. Село их оккупировали румыны, которые слыли более жестокими и суровыми против немцев. Не щадили они ни малых детей, ни немощных стариков, ни беременных женщин. И, ежели случалось какое ЧП на селе, то скрыть его от вездесущих румын пытались всем миром. День и ночь, утро и вечер сменялись, но ничего не менялось. Каждый день в шесть утра старосты поднимали трудоспособное население на работы и отправляли, кого в город на металлургический завод плавить сталь для немецкой оборонки, кого в свинарники, а кого и в поля. По городу ходили слухи, что один сталевар по имени

Макар Мазай отказался плавить сталь для немцев, за что был брошен в сталеплавильную печь, где сгорел заживо. Маленького Бориса эта история потрясла до глубины души, и он дал себе клятву, что, когда он вырастет, станет обязательно сталеваром. А пока он каждый день пытался подработать, где придется, чтобы прокормить свою семью, где он был самым старшим, на тот момент ему уже шел девятый год от роду. Мама Бориса тоже подрабатывала на хлебозаводе, что и позволяло прокормить троих малолетних детей. Кроме Бориса у нее еще было две девочки – семи и четырех лет. И всё же заработки малолетнего работника оставляли желать лучшего. Хватало разве что на пятьдесят граммов сливочного масла, а порой и того меньше. Карточки в оккупированном городе выдавались только на продукты первой необходимости, а все, что можно было достать на местном рынке, обменивалось и продавалось за эти же самые карточки. Вот и выходило так, мать зарабатывала на основной рацион питания, а Борис – на дополнительный. А поскольку детей неохотно брали на подработки, то у него оставалось много времени для бездельного шатания по городу и детальному изучению городских трущоб. Так, в очередной бесполезный приезд в город, шатаясь без особого дела, Борис набрел на заброшенный гараж в отдаленной его части. Чем-то он его приманил. Гараж стоял, одиноко высясь над посохшей травой, и большая старая акация обнимала его своей тенью. Подойдя ближе, Борис приоткрыл ржавые железные ворота и шагнул внутрь. Сырая вязкая прохлада обволокла все тело мальчика. Он ощутил запах мазута, но природная пытливость заставила двигаться вперед. По правой стене постройки выше человеческого роста виднелись окна с наклеенными на них крест-накрест белыми полосками бумаги для защиты от растрескивания в случае бомбардировки города. Окна почти не пропускали солнечный свет из-за копоти, налипшей снаружи. Однако это не испугало маленького Бориса, и он продолжил продвижение. В конце постройки он приметил огромный мешок, туго стянутый сверху бечевкой. Потрогав его рукой, Борис ощутил податливость и мягкость мешка. Он снова нажал на него рукой, потом еще и еще и в конце навалился всем своим воздушным весом. Мешок был, словно подушка, и с нежной прохладой принял мальчишку в свои объятия. Борис не раздумывая, взобрался на него и, улегшись на спину, закинув нога на ногу, а руки за голову, уставился в потолок. На такой перине ему еще не доводилось возлежать. Он прикрыл глаза и заснул. Заснул крепким детским сном. Сколько он проспал, он не знал, разбудил его лай собак. Мальчик от страха и неожиданности сжался, словно часовая пружина, и затаился. Лай собак усиливался, и стали слышны еле различимые голоса людей. Борис спешно забрался на самую верхушку мешка и попробовал развязать бечевку. Тугая бечева не поддалась. По усиливавшемуся звуку и едва слышимым шагам он сообразил, что нежданные гости уже совсем близко. Борис, что было силы, вцепился зубами в узел и стал рвать его в разные стороны, подобно загнанному маленькому волчонку. Узел под действием возвратно-поступательного движения и натиска зубов сдался, расшатался и развязался. Ловким движением руки он сорвал бечевку, и в тот момент, когда заскрипела ржавая петля ворот, Борис нырнул вглубь мешка. Сердце паренька колотилось с частотой маленькой колибри. Через крохотную дырочку в мешке он увидел троих фашистов с овчарками накоротке. Собаки с лаем, разбрызгивая слюни, рвались к мешку. Солдаты, сдерживая порыв овчарок, сняли с плеч винтовки, достали из ножен штык-ножи и прикрутили к ним. Подойдя ближе к мешку, один из трех бойцов передал поводок другому солдату и воткнул штык в мешок. Винтовка беззвучно вошла в вязкое содержимое мешка. Молниеносно, как его учили в армии, фашист вернул винтовку в исходное положение. Собаки залаяли на отверстие, образовавшееся от ножа в месте прокола. Нож прошел на расстоянии руки от маленького Бориса. Мальчик испугался, а маленькие кулачки его сжались с такой силой, что на ладонях от соприкосновения с ноготками появилась сукровица. Он стоял внутри мешка остолбеневший и онемевший. Овчарки продолжали изрыгать слюну и лаять на мешок.

– Und, naja, Hans, gib mir deine Pistole. Ich selbst habe durchstechen, der verdammte Tasche [2] , – сказал второй солдат, передавая поводки от двух собак, первому.

– Halten Friedrich. Tun Sie, was Sie wollen [3] .

По жесткому тону немцев мальчик понял, что сейчас произойдет что-то необратимое для него, и он не выдержал эмоционального напряжения и закричал:

– Не-е-е-ет!

Крик его был настолько сильный и пронзительный, что на мгновение овчарки перестали лаять и присели на задние лапы. Немцы тоже не ожидали такого поворота событий и перезарядили затворы на винтовках, направив их на мешок.

2

А ну-ка, Ганс, дай мне свое ружье. Я сам проткну, этот чертов мешок.

3

Держи, Фридрих. Делай, как тебе вздумается.

– Нет, нет, нет! – донеслось изнутри. – Не надо стрелять, я боюсь.

Второй немец кивком руки указал другим, чтобы они опустили оружие.

– Эй, малчек, ти что там дейлаеш? – ломая язык, произнес фашист.

Второй немец ловко отстегнул штык-нож от винтовки и разрезал им мешок по центру. Из него посыпались мягкие плюшевые игрушки: зайчики, белочки, мишки и лисички. Мешок разверзся, и по центру огромной кучи высыпавшихся игрушек стоял он, Борис, маленький житель оккупированного города М. Он стоял и плакал от беспомощности:

– Мама! Мама, я хочу к маме, отпустите меня, дяденьки солдаты.

– Ми тебья отпустьим, но скажи, малчек, как ти найшель это гаражь? – спросил офицер и протянул ему поднятого с пола плюшевого мишку.

– Я гулял, а мама на работе, я ее должен ждать был там, у хлебозавода, мы вместе поедем домой.

– А где ти живешь? – не унимался солдат.

– Здесь недалеко, в селе.

– Ти хотеть украсть игручка, да, малчек? – спросил фашист.

– Нет, что вы, дяденька солдат, я спал здесь на этом мешке, – ответил Борис, прижимая к груди плюшевого мишку, случайно оказавшегося у него в руках.

– А почьему ти прятается?

– Я-я-я и-и-спугался, – заикаясь, ответил малец.

– Нье надо ньас пугатца, ми добро, поньял, малчек, – солдат лукаво подмигнул рядом стоявшим фашистам.

Борис затряс головой, еще крепче сжимая плюшевую игрушку. Глаза налились слезами.

Солдат поднял белого зайца, перевернул его, взял с пола черный уголь и написал на нем: «Dieses kleine Dieb gehangt werden» [4] .

– Вот, малчек, я тьебе привьязать на шее заец, и мы пойдем. Гуд?

4

Этот маленький вор будет повешен.