И вот – свобода

Лоран Каролин

Как-то вечером в каюте, в тот мифический час, когда родители простодушно полагают, что дети уже уснули, Люси, лежа с закрытыми глазами, пыталась постичь смысл тайного разговора между матерью и отцом.

– Так что же, собственно, произошло? – шепотом спрашивала Мона.

– Узкоглазые представили Деку ультиматум: либо мы подпишем согласие на то, что Вьетнам переходит в японское владение, либо они идут на приступ. Я должен был передать эту информацию в Париж. Но едва мы отправили информацию, как свора подонков ринулась на нас. Они не стали ждать нашего ответа. Просто атаковали без предупреждения. Мы ничего

не могли сделать! Шестьдесят тысяч японцев против вдвое меньших сил французов, плюс внезапность… Наших солдат не в чем упрекнуть, но силы были слишком неравными… Я был вынужден отдать приказ сложить оружие.

– Ты правильно сделал. Это тебя спасло.

– Если бы все эти голлисты поступили так же, можно было избежать бойни.

– Я знаю, милый.

Наступило молчание. Как говорят: пролетел тихий ангел. Только где-то, казалось, далеко-далеко волны глухо бились о борта корабля.

– Ты мне не рассказала, – голос Андре звучал уже совсем по-другому.

– О чем не рассказала?

– Про лагерь. Про изнасилования.

Люси затаила дыхание. Она помнила, что это слово часто произносили в клетках лагеря в Ханое.

– Зачем говорить об этом, дорогой мой…

– Это означает «да». Они сделали это.

– Я этого не говорила.

– Я все понял, Мона.

– Нет! – закричала она. Потом опомнилась и сказала тихо-тихо: – Мы разбудим Люси, давай прекратим этот разговор. Все хорошо, уверяю тебя. Важен только ты, только ты. Мой герой…

Шум поцелуев, шорох объятий раздался в ночи. «Ты был таким отважным, Андре… Я восхищаюсь тобой…» И шелест простыней.

Несколько минут спустя Мона прошептала:

– Что же будет с нами теперь?

– Это знает только этот гад де Голль. Как только мы вернемся, я подам рапорт о возвращении в колонии.

«Только бы не в Индокитай, ради всего святого», – подумала Мона.

На следующий день, когда Мона очищала от костей кусок рыбы, дочь спросила ее:

– А тебя изнасиловали, да, мам?

Вилка выпала из рук, звякнув о фарфор тарелки:

– Да ты с ума сошла! Что ты несешь! Ты даже не понимаешь, о чем говоришь! – И поскольку Андре как раз подошел к столу, велела Люси замолчать. – Я больше никогда не желаю слышать этот вопрос! И особенно при папе. Поняла?

Во время обеда их навестил капитан корабля. Море, сказал он, сегодня довольно бурное, волны достигают двух метров, но восточный ветер скоро прогонит отсюда бурю. Буквально несколько часов – и мы окажемся в спокойном море. Мона улыбнулась и поблагодарила его. Капитан ушел, чтобы предупредить других пассажиров. Быстро подали десерт. Люси подняла глаза от тарелки и серьезно посмотрела на отца.

– Пап?

– Да, дорогая?

Мона почувствовала, как ее внутренности стянулись в тугой узел. Сейчас она все-таки ему расскажет…

– А мы выиграли или проиграли войну?

Тревога уступила место удивлению. Они обменялись с Андре недоумевающим взглядом, его плечи дрогнули в бессильном порыве понять, но потом он взял себя в руки.

– Конечно же, мы победили. Камикадзе капитулировали.

Камикадзе, объяснила она девочке, это такие люди, которые готовы были умереть сами, лишь бы иметь возможность убить других. Таким образом многие японские пилоты выполняли самоубийственную миссию.

– К счастью, Америка вовремя отреагировала. Ты помнишь – тогда, в лагере, когда с улицы доносился страшный шум? Так вот, в этот день американцы раздавили Японию благодаря

этим двум атомным бомбам. Хиросима и… Как там этот второй город называется, не помню…

– Нагасаки, – ответил Андре с мрачным видом.

– Вот-вот. Нагасаки.

– Почему у тебя такой недовольный вид, папа?

Он вздохнул, забарабанил худыми длинными пальцами по столу.

– Я не доверяю американцам. Их усиление означает смерть колоний. Люси, нужно, чтобы ты поняла одну вещь: война еще не окончательно закончена. Во Франции маршал Петэн… Ты помнишь, кто такой маршал Петэн? – Мона кивнула в знак того, что говорила с Люси об этом. – Хорошо. Так вот, на маршала напал злобный враг, его зовут Шарль де Голль.

Люси широко раскрыла глаза:

– А он тоже японец, да?

Что мог из всего этого понять ребенок? Но что мог по этому поводу ответить взрослый? На вопрос, проиграла или выиграла войну Франция, отцу девочки было действительно тяжело ответить. Он покидал колонию, которая только что провозгласила свою независимость, – и если бы Франция этому упорно противостояла, ничего бы не изменилось. Некоторые победы очень трудно принять.

Миновало несколько недель, и перед мореплавателями в дымке показался тулонский рейд. Мону охватило смешанное чувство радости, усталости и грусти. Еще не отвыкнув от бортовой качки, она зашаталась, едва ступив на набережную, где сотни мужчин и женщин столпились, ожидая прибытия тех, кого ждали, или хотя бы надеясь посмотреть на «азиатов». Она услышала, как в толпе какая-то женщина крикнула: «Филипп!» Мона затаила дыхание, разыскивая глазами худое лицо и огненную шевелюру, но заметила только тощего мальчугана, кожа да кости, который бросился на шею матроны в переднике, жгучей брюнетки, толстой, как бочка. «Мама…» – заплакал мальчик. У Моны защемило сердце. Она ошиблась – Филипп, да не тот. И Изабель нет… Фея с рыжими волосами наверняка умерла в тот же самый день, а тут другая мать обнимала другого Филиппа, ее солнышко, ее чудо.

Несколько месяцев спустя Андре поведал Моне о существовании лагеря для детей и подростков. Тех, кому было от девяти до шестнадцати, отбирали у родителей и отправляли пешком в Далат на плато Лангбар. Триста пятьдесят километров к северу от Сайгона, дорога идет в гору. Охранники заставляли их бежать единой колонной. Игра была проста: те, кто не могли достаточно быстро бежать и оказывались в хвосте колонны, получали пулю в голову. В первый день, чтобы закрепить в головах правило, солдат выстрелил в воздух. Ребята в ужасе порскнули в стороны, как кролики. Японцы весело хохотали. Они творили с детьми все, что хотели. Всего за восемь дней дети, подгоняемые надсмотрщиками, пробежали триста пятьдесят километров, питаясь только сухой рыбой и рисом. Потом их поместили в лагерь, причем колючую проволоку по периметру они натягивали сами.

По прибытии во Францию семья оказалась в нереальном комфорте – если сравнивать со временем заключения. Пищи – вдосталь, вода, мыло, кровати с мягкими матрасами, чистый воздух… Люси росла и потихоньку отходила от перенесенных страданий. Прожив несколько месяцев в Париже, семья обосновалась в Ницце. Родители Моны, Ивон и Гийеметт Магала, которые работали и жили в Нумеа, на Тихом океане, при этом имели в Ницце дом, который они с удовольствием предоставили семье дочери, радуясь, что в результате все оказались на свободе и в более или менее добром здравии.