Иду над океаном
Шрифт:
Турбина смолкла, умерли стрелки приборов, но в могучем теле самолета еще жил трепет. Истребитель нехотя привыкал к земле. Барышев чувствовал каждой клеткой, как и его тело обретает покой и усталость.
Подъехал аэродромный «газик» с тремя разноцветными фонарями над кабиной. Из него вышли люди, помогли Барышеву выбраться из истребителя. И кто-то из них сказал, что чужая машина села вслед за ним.
Барышев спросил:
— Кто вел меня?
— А что, неплохо получилось? — спросили его.
— Высший
«Газик» тем временем осторожно катился по бетону, шурша двигателем и шинами. Туман рассеивался, впереди замаячила тень невысокого аэровокзала с крохотной застекленной башенкой. Истребитель, оказывается, остановился всего метрах в двухстах от здания.
А Нортов, проводив до нижней кромки тумана Барышева и чужую машину, прошел над аэродромом, оставляя позади себя гром турбины. Он знал, что никто не увидит этого, но все же качнул машину с крыла на крыло.
Трудно было бы поверить, что на такой прекрасно оснащенной аэронавигационными приборами, битком набитой электронной автоматикой машине можно заблудиться. И тем более странно, что в металлическом чреве ее оказалось немало молодых, один к одному парней в военной форме, но без погон. Машина выполняла обычный рейс на Токио, трасса которого проходила на сотни километров южнее, и экипаж ее — пять летчиков и три хорошеньких стюардессы — были служащими частной авиакомпании.
И тем не менее они заблудились.
Автопилот вел машину в то время, как летчики пили кофе в отдельном салоне. На месте был только радист. Кофе затянулось на полтора часа. От пилота — огромного, небрежно одетого парня с горячими глазами итальянца — пахло спиртным.
Пассажиры и члены экипажа, кроме двух пилотов, остались в самолете, возле него пограничники выставили охрану.
Аэродром, куда изредка садились самолеты местной авиации, наполнился людьми, машинами. Не дожидаясь конца тумана, приземлился рейсовый Ил-14.
Командира корабля и второго пилота провели в крохотный кабинетик начальника аэропорта Поплавского. Сотрудники аэродрома по-английски не знали ничего, кроме таких слов, как «гуд бай», «ол райт», «вери вел». Люди, знающие язык, еще не прибыли, хотя самолет с ними уже стартовал сюда из глубины страны.
Поплавскому предстояла нелегкая работа. За многие годы службы в авиации он не знал случая, чтобы его машина, какой-либо иной советский патрульный самолет, облетающий собственные границы, или рейсовые лайнеры Аэрофлота с красным флажком на стабилизаторе заблудились так, как заблудились эти чужие пилоты. Он не знал случая, чтобы наш самолет своим появлением в чужом небе вызвал бы там взлет перехватчиков. Но он помнил Рыбочкина, помнил Курашева. И сейчас думал о летчике-истребителе, который по его указаниям посадил этот неизвестный самолет — летчик со знакомыми
Мастерство пилотов самолета-нарушителя не вызвало у него сомнения — они сажали свою четырехтурбинную громадину сами, по своим приборам на незнакомую площадку вслед за нашим истребителем. Поплавский не испытывал к этим людям ничего, кроме любопытства и настороженности. Они несколько смущены своей оплошностью (а может быть, и не оплошностью), держатся с бравадой.
Услышав шум автомобильного мотора, Поплавский пошел вниз, натягивая на ходу фуражку и проверяя ребром ладони, правильно ли сидит она.
Туман рассеивался, вернее, уходил «вынос», из-за которых страдают все посадочные площадки на высоких широтах вдоль океана. Ясное небо, ни облачка. И вдруг вползает на летное поле по распадку язык тумана. Потом он так же неожиданно исчезнет — и, кроме мокрых стекол, влажного бетона да горьковато-соленого привкуса на губах, от него не остается никаких следов.
Туман рассеивался. Уже видны были посадочные огни вдоль взлетно-посадочной полосы, была видна вблизи и сама полоса. И виден был темный силуэт непривычной чужой машины.
«Газик» уже стоял у крохотного палисадника, в котором, кроме оглушительно сочной травы да двух тонконогих березок, ничего не росло. Из «газика» неловко (оттого, что противоперегрузочный костюм и шлем мешали ему) выбирался летчик. Хотя экран шлема был поднят и видно было лицо, Поплавский не узнавал его. Но летчик шагнул раз-другой, и вдруг что-то знакомое проступило в его лице с глубоко посаженными глазами, с резкими морщинами от крыльев носа к углам рта. Это был капитан, которого Поплавский так и не успел тогда принять в строй.
И Барышев узнал низенького и плотного человека в синей тужурке, в фуражке, — только Поплавский носил ее так, по-курсантски. Он подосадовал на себя за то, что в воздухе не догадался по голосу, кто ведет его на посадку.
Он нерешительно поднес руку к гермошлему. Поплавский не сделал ответного военного приветствия, он только кивнул и не вынул рук из-за спины, где он держал их. Он сказал:
— Здравствуйте, капитан.
— Я должен был узнать вас по голосу, товарищ полковник. Если бы не вы…
Поплавский нетерпеливо дернул головой. И только тут Барышева осенило: тяжело ему, боевому истребителю, обретаться сейчас на гражданке — на этом забытом богом аэродроме. Ничего другого, кроме авиации, у Поплавского не было. И должно быть, ему зверски одиноко здесь. Такие люди трудно обретают себе новых друзей.
— Вы мой гость, капитан. Я хозяин этого поселка. Начальник аэропорта. Сам в управлении Аэрофлота сюда просился. Океан — рядом. Не могу без него.
Барышев сочувственно вздохнул, спросил: