Идя сквозь огонь
Шрифт:
— Ястреба в лет? — изумился искусству датских пастушков Дмитрий. — Воистину век живи-век учись!
— Мы и учимся! — кивнул ему датчанин. — Посему и достигаем высот в своем ремесле. Но такая дичь мне чести не принесет.
Я, может, и не хуже Давида бросаю камни, да только наш пленник — не Голиаф, а пакостник мелкий с повадками хорька…
— С хорька хоть шкуру снять можно! — усмехнулся Газда. — А от сего ирода какой прок?
Глухо застонав, Ловчий открыл глаза. Подхватив его под локти, Харальд и Газда
— Что ж ты так! — обратился к пленнику с укором Бутурлин. — Помнится, обещал в Поганине привести нас к княжне, а при первом же удобном случае дал деру…
Негоже, Ловчий, отступать от своих слов!
— Ничего, впредь не отступит! — сурово нахмурился Газда. — Я прижгу ему пятки головней, дабы удирать несподручно было!
Тогда и поглядим на его прыть!
Не знай Дмитрий нрав своего друга, он бы попытался отговорить его от сей затеи. Однако нужды в том не было. Казак не отличался жестокостью. Если он и вспомнил о раскаленной головне, то лишь затем, чтобы дать острастку татю.
— А что будет, когда я приведу вас к княжне? — вопросил Ловчий, обводя своих пленителей мутным взором. — зарежете ведь, как собаку!
— Зарежем, если не приведешь!.. — Газда схватился за рукоять ятагана, но, встретив взгляд боярина, передумал доставать клинок из ножен. В глубине души они оба разумели, что едва ли добьются толку от пленника запугиванием.
— Я же же сказал, что отпущу тебя с миром, — мягко произнес Дмитрий, — или тебе мало моего слова?
— Почему я должен тебе верить? — скривил губы тать. — Знаешь, сколько мне довелось встречать люда, преступавшего свои клятвы?
— Верно, по себе о других судишь? — презрительно фыркнул Газда.
— По себе? — пленный гневно сверкнул глазами. — Много ли ты обо мне знаешь, что берешься злословить?!
— Достаточно! — хмуро усмехнулся казак. — Чупера да серьги тебя лишили за предательство Христовой Веры и переход в Ислам…
— Откуда тебе сие ведомо? — поднял на друга удивленный взор Бутурлин.
— Не велика хитрость… — брезгливо отвернулся от пленника Газда. — Когда я отводил его по нужде в кусты, то разглядел на нем турецкую метку!..
— Молвишь об обрезании крайней плоти? — полюбопытствовал не видавший прежде такой диковины Харальд.
— О нем самом! — угрюмо выпятил подбородок казак. — Верно, сей малый угодил к туркам в полон и, желая избавиться от рабской цепи, сменил Веру…
Потом вернулся в родной край, хотел зажить прежней жизнью, да не вышло! Разглядел кто-то из односельчан то, что мне давеча на глаза попалось.
Его и прогнали прочь, лишив права зваться казаком. Еще мягко обошлись! За такие дела могли зарыть живьем в землю, однако лишь пролили на темя горячее масло да вырвали из уха серьгу!
— Так ведь было, Ловчий?
— Так, да не так! — метнул в Газду
— Да ну! — хрипловато рассмеялся Газда. — Я и сам прошел турецкий плен да галеры! Что ты можешь рассказать такого, что мне не ведомо?
— Галеры ты, может, и прошел, — с болью вымолвил пленник, — да, видно, избежал того, что турки со мной сотворили!
— Как же они с тобой обошлись? — подался вперед Бутурлин. — Молви, Ловчий! Мы не станем глумиться над твоими страданиями.
— Мы из набега на Кафу морем возвращались… — обратился мыслями в былое тать. — Да только повстречали турецкий боевой корабль.
Обстреляли нас басурманы из пушек, сшибли мачты с парусами, на абордаж пошли. Мы бились, как одержимые, но что с того толку, коли турок впятеро больше!..
Меня да еще двух казаков взрывом пороха оглушило, и янычары не стали нас добивать. Бросили без сознания в трюм да в ту же Кафу на невольничий рынок свезли.
Выстроили на площади вместе с другими пленными. Я мыслил, закуют в кандалы да по галерам разведут. Не тут-то было!
Басурманам мало было в рабство нас обратить. Они еще возжелали сломить в невольниках казачий дух.
Посреди рынка возвышалась плаха, на коей казнили строптивых рабов. Гляжу, лежит на ней четвертованный казак. Руки, ноги кровавыми лоскутами вниз свисают, но в глазах еще теплится жизнь.
Подходит к пленным Ага с янычарским ортом, тычет казакам по выбору в руки саблю. Молвит: «убьешь смутьяна — спасешь свою жизнь!»
Первый из пленных, к кому он обратился, отверг предложени, е и янычары снесли ему голову. Ага подходит ко второму. «Может, ты будешь умнее?» — вопрошает.
Казак помотал головой, его тоже зарубили. Кровь брызнула во все стороны, залила мое лицо. Вижу, турок ко мне обернулся…
Как я тогда молил Господа, чтобы пронес он мимо сию чашу! Только не сжалился надо мной Создатель!..
— И ты убил собрата? — зло воззрился на Ловчего Газда.
— А что я мог поделать?
— Не брать в руки саблю!!!
— Я бы и не взял! — тать болезненно поморщился, открыв на миг неровные зубы. — Но не было у меня иного выхода! Сам бы голову сложил, как те двое, и раненого бы не спас. Не я, так кто-нибудь другой его бы прикончил…
А не взялся бы никто из пленных добить сего бедолагу, многие бы еще жизнью поплатились. У турок к христианам жалости нет!
— Выходит, ты еще благодететелем стал! — криво усмехнулся Газда. — От греха других спас и от смерти!
— Да, спас! — зло огрызнулся Ловчий. — Благодари Господа, что тебе не пришлось побывать в моей шкуре!..
Скажу, как на духу: к тому, чтобы взять саблю, меня сам умирающий подвиг. Шепнул: «избави от мук, брат! Мне все одно не жить, так хоть других убережешь от гибели!»