Иерусалим правит
Шрифт:
Мы спешились и прошли в широкий, просторный зал; рабы Тами выбежали вперед, чтобы взять нашу верхнюю одежду, а дворецкий провел гостей по узким изогнутым лестницам в довольно прохладные покои. Мое окно выходило туда, где раскинулась, как мавры называли ее, хаммада — каменистая пустыня, откуда, очевидно, можно было ожидать нападения в любой момент. В комнате стояла богато украшенная кровать в провинциальном французском стиле, новенький туалетный столик из бамбука и стол, кажется, испанской работы. Окна были не застеклены, их закрывали тяжелые ставни и английские ситцевые занавески. Раб принес мне горячую воду и полную смену одежды. Она оказалась значительно лучше моего походного наряда. Скоро я вновь насладился такой роскошью, как мыло, и почувствовал прикосновение шелка к коже. Тем вечером наш пир отличался от предшествующего только наличием крыши над головой: в зале играл оркестр и упитанные леди довольно громко вопили, руководя хористами, а также хлопали в ладоши. Внутри было очень жарко, в воздухе смешивались запахи сгнившей древней кожи, горящего мусора и готовившегося мяса; от этого у меня началась сильная головная боль, которую я смог наконец вылечить, приняв столько морфия, что свалился в обморок. Обеспокоенный Фроменталь подхватил меня и отнес в комнату, заверив, что все мне очень сочувствуют. Они просто забыли, какие ужасные испытания я перенес в пустыне.
Утром, когда мы покинули угрюмую касбу и начали долгий спуск в прекрасную долину, лейтенант Фроменталь покачал головой и спросил, какой дурак способен по своей воле оставить этот рай.
— Думаю, человек может найти здесь покой, — сказал он. — Может, даже завести маленькую ферму…
— А я-то думал, что вы собираетесь после выхода в отставку совершить большое путешествие в Тимбукту, — напомнил Отто Шмальц, который как раз присоединился к нам.
— Возможно, и это тоже. — Фроменталь нахмурился.
Он не хотел близко общаться с молодым немцем. Отец и брат француза были убиты у Ипра [642] .
Мы некоторое время спускались молча, потом дорога расширилась и ехать стало гораздо легче. Нам больше не приходилось внимательно следить за каждым шагом. Скоро наша тропинка превратилась в грязный проселок, который тянулся между финиковыми пальмами и оливковыми деревьями. Я никогда, даже в Египте, не видел такого природного богатства. Здесь, как и раньше, берберские поселяне отрывались от работы и выходили из хижин, чтобы приветствовать нас песнями, когда мы проезжали мимо. Я как будто стал спутником путешествовавшего древнерусского боярина или принимал участие в рыцарском странствии по Франции двенадцатого столетия. Не вызывало сомнений, что эль-Глауи демонстрирует нам свое могущество. По словам Фроменталя, эти земли никоим образом нельзя было считать безопасными для французов, пока они оставались под крылом Стервятника.
642
В районе Ипра (город в Бельгии) состоялось несколько сражений в период Первой мировой войны.
К вечеру мы пересекли большую долину и достигли гор, где воспользовались гостеприимством местного сеида, который по случаю продал паше несколько темнокожих рабов, полученных им якобы по особой цене. Казалось, сеид совсем не обращал внимания ни на недовольного (но остававшегося дипломатичным) Фроменталя, ни на законы, запрещающие такое варварство. Я ждал, что эль-Глауи подойдет ко мне, чтобы продолжить нашу беседу. Но он был явно поглощен мыслями о Розе фон Бек.
На третий день путешествия мы вступили в настоящие запретные горы Высокого Атласа, где дороги превратились в крутые узкие тропы, огибающие склоны древних скал, и я должным образом оценил этот ландшафт, когда остановился и, оперевшись о большой выступ, осмотрел сверху широкие долины, тянущиеся среди пологих холмов, которые постепенно сменялись огромными серыми скалами. От увиденного у меня захватило дух! Долину за долиной во всех направлениях покрывали полевые цветы, казавшиеся бесконечным потоком драгоценностей. Яркие и разные, они пылали, отражая солнечный свет. Они пульсировали и бурлили, как океан радуг.
Я никогда в жизни не сталкивался с красотой, настолько совершенной и впечатляющей, внезапно сменившей немногочисленные зеленые оазисы и суровые скалы. Мне открылся образ иных небес, тайное место мира и красоты, где смерть делалась не чем иным, как чудесным обещанием, где было дано удивительное доказательство существования Бога. И когда Тами и его люди опустились на колени, чтобы помолиться, я неожиданно присоединился к ним, следуя той склонности к абсолютной религиозности, которую в пустыне испытывают все. Я восхвалил Бога и поблагодарил Его за все Его создания, особенно за те, что ярко отражали Его абсолютную щедрость. Чувства настолько переполняли меня, что я решился рискнуть — я восстановил силы, прибегнув к кокаину; я прислонился к боку своего игривого скакуна, пытаясь удержать трубочку, чтобы вдохнуть целительный порошок.
Немного позже, когда мы подходили к его коню, эль-Глауи сказал, с некоторым замешательством, что вознес хвалу Аллаху, ибо он обрел брата в ожидаемом месте. Он говорил без особой теплоты. Возможно, он подозревал, что я просто пытался снискать расположение мусульман. Мисс фон Бек, которая проезжала мимо, когда я с трудом взбирался в седло, смахнула со лба роскошные волосы и заметила, что мне, конечно, не стоило продолжать демонстрировать здесь свои актерские дарования. Если только, добавила она, я не намерен устраивать платные представления. Тогда она с радостью вознаградит меня парой дирхемов за мои бесспорные успехи. Она поехала дальше, прежде чем я успел дать ей остроумный ответ.
Стало ясно, однако, что она справилась с замешательством и как будто готова продолжить нашу дружбу. Со своей стороны, я не испытывал к ней никаких недоброжелательных чувств.
Вскоре после этого эль-Глауи удалился в фургон, который он использовал, если дорога была хорошей, и я не видел ни его, ни Розы фон Бек, пока мы не остановились, чтобы разбить лагерь в долине, где воздух был так сильно пропитан ароматами полевых цветов, что я испугался, не потеряю ли сознание, погрузившись в экзотический сон, от которого не смогу пробудиться много лет. Когда солнце опустилось за гребень западных холмов, остался свет, который словно заливал все вокруг слоем глазури. Цветы не утратили яркости и привлекательности. Они, казалось, существовали с незапамятных времен.
Мы доели остатки угощения со вчерашнего банкета; запах кускуса и жирного мяса нарушал гармонию окружающего нас рая, и я заметил графу Шмальцу, что этот пейзаж заставляет человека понять, что цивилизация и эстетика могут обретать разные формы. Кому, в конце концов, придет в голову писать здесь картины, когда вокруг каждый год возникают такие великолепные образы? Но Шмальц дружески возразил мне:
— Только в том случае, если вы судите цивилизацию по ее искусствам, мой дорогой друг. Я сужу иначе. Я согласен, что искусство может принимать множество форм, некоторые из них не соответствуют нашим идеалам. Но общество — совсем другое дело. Добрые старые северные европейские институты правосудия и равенства кажутся нашему теперешнему хозяину настоящим безумием. Он притворится, будто понимает их, но ему практически невозможно представить общество, в котором власть разделена между множеством групп и классов. Он считает цивилизованную Европу всего лишь более рафинированным, более успешным и, возможно, более лживым вариантом своего собственного мира.
— Кто скажет, что он не прав? — разумно заметил я.
Но это вызвало у Шмальца раздражение. Его лицо снова порозовело, как арбуз.
— Не поймите меня неправильно. — Он огляделся по сторонам, вытирая пальцы салфеткой. Мы ели по местному обычаю, пользуясь только правыми руками. — Я очень уважаю «реальную политику», которую проводит эль-Глауи. Но он становится честолюбивым. Скоро он начнет диктовать нам условия. Так же дела обстоят с большевиками. Попомните мои слова. Пусть они продолжают свой «социальный эксперимент». Но пусть даже не пытаются нас запугать.
Я согласился с ним, хотя и сомневался в его правоте. Я спросил, о каком моральном превосходстве Запада можно говорить, если люди Запада не сумели даже прийти на помощь братским христианским странам. И после этого мы утверждаем, что превосходим арабов? Или большевиков?
Он становился все нетерпеливее.
— Герр Питерс, я не вижу причин, почему страна, которая обычно не мучит и никак не терроризирует своих граждан, должна принимать условия стран, которые именно так и действуют. С позиций обыкновенной нравственности, уважаемый господин, мы, очевидно, гораздо выше их.