Иерусалим правит
Шрифт:
— Но до какой степени? — вмешался мистер Микс, проходивший мимо со своей камерой.
Он удалился прежде, чем Отто успел ответить, поэтому немец снова обернулся ко мне.
— Я все еще не готов к тому, что черномазый ведет себя со мной так небрежно, — заметил он. — Но эти американцы все одинаковы, как говорят. Вам понравился Голливуд, герр Питерс?
Он был моим вторым домом, сказал я. Золотой мечтой о будущем. Мои слова поразили Шмальца. Я не знал, что в немецких военных кругах тогда было модно хулить все американское, особенно если это пришло из Голливуда или Нью-Йорка, в то время как во Франции обаяние Соединенных Штатов не меркло. Для французов это было место, где все мифы стали реальностью.
Так проходила первая из нескольких продолжительных бесед, исключительно продуктивных и оригинальных, которыми мы вчетвером (мистер Микс постоянно держался в стороне, паша и мисс фон Бек большей частью отсутствовали) наслаждались во время случайных остановок. После первой вспышки фанатизма я стал ограничиваться тем, что опускал голову и бормотал молитвы, подражая турецким аристократам; своим новым товарищам я объяснял, что по дипломатическим причинам считаю необходимым здесь признавать мусульманскую веру. Хотя они так никогда и не поняли этой стороны моей жизни, подобные мелочи не мешали нашим задушевным спорам за трубками и скромным стаканчиком бренди в конце дня (паша еще предлагал всем гашиш), когда мы собирались у костра, наслаждаясь ароматом дикого вереска и цветочных полей; ветер все еще доносил легчайший запах пустыни, пламя мерцало, и жизнь в лагере постепенно затихала, а мы сидели в дружеской теплой атмосфере у самых вершин гор, которые греки назвали именем титана, державшего на спине мир. Возможно, это напоминало символическое содружество благородных христиан, поклявшихся, что они прославят имя своего Избавителя и возьмут на себя обязательства всей цивилизации, — мы очень часто возвращались к теме обязанностей и жертв империи. Мистер Уикс сказал, что нет ничего лучше хорошего разговора с несколькими башковитыми парнями, каждый из которых — специалист в своей области. Нам было удобно общаться на французском языке, но, когда саперу становилось трудно следить за ходом беседы, мы переходили на английский.
Для нас не существовало запретных тем, и я сожалел только о том, что наш хозяин и мисс фон Бек не могут присоединиться к разговору, поскольку они были исключительно остроумными собеседниками. Однако в результате мы часто обсуждали самого пашу. По мнению графа Шмальца, например, эль-Глауи сознательно создавал романтические легенды о себе, хорошо понимая, что они наделяли его дополнительной силой, особенно в либеральных европейских кругах.
— Эти ребята простят тебе любой позор, если ты представишься проигравшим — хоть в каком-то отношении.
Паша добился поддержки консерваторов благодаря военным действиям и абсолютной преданности французскому делу, но он принимал самых разных гостей, которые имели влияние в своих странах. У всех мусульманских лидеров было в крови вести двойную игру с мировыми державами.
— Но все это — фантазия, — продолжал Шмальц. — И она основана на ужасной несправедливости и жестокости, о которой нам никогда не позволят узнать. Вы видели в какую-нибудь из ночей темницы в замке? Я видел. И даже видел — и нюхал, — что там внутри. Горящий мусор скрывает кое-что похуже. Эти люди до сих пор расчленяют живых врагов на публике. В каждой деревне есть рабские рынки. Семья — и, следовательно, кровная месть — вот их единственный закон. И все же наши великие немецкие драматурги и наши композиторы приезжают сюда; они восторгаются героями «Тысячи и одной ночи» и возвращаются в Берлин, описывая чудеса цивилизации при дворе паши. Сейчас, друзья мои, повсюду слишком много людей, готовых поверить рассказам о диковинах и сентиментальным глупостям.
Дымя
— Почему нам нельзя верить в чудеса, волшебство и счастливый исход, м’сье? С Богом дела обстоят так же. В чем же, спрашивается, смысл неверия?
— Бог — не спасение, а долг, — ответил слегка опечаленный Шмальц. — Я говорю не о синематографе, герр лейтенант, а о насущных общественных проблемах. О политике. Я убежден, что все мы с превеликим удовольствием насладимся зрелищами герра Питерса. Всем нам, уверен, иногда нужно немного развлечений. Но переносить эти представления в реальный мир… Конечно, вы не станете утверждать, что нравственные установки «Ковбоя в маске» должно принять все современное общество?
Тут мне пришлось его прервать.
— Я предлагаю вам сначала посмотреть кинодраму, а потом уже судить о ней, герр граф. Она создана в той же моралистической традиции, что и «Рождение нации».
Немец был достаточно хорошо воспитан — он покраснел и даже принес мне грубоватые извинения. Шмальц добавил, что не имел в виду никого из присутствующих. Он с подобающим уважением относился к профессиям и моральным ценностям других. В конце концов, мы жили в современном мире, и некоторые факты нужно было просто принимать. Таким образом, идеальный немец вернулся к своему первоначальному вопросу.
— Положение в мире слишком опасно для того, чтобы потакать фантазиям; конечно, речь не идет о нынешнем великолепном спектакле, которым, наверное, все мы наслаждаемся. Но лично мы, — добавил он, — не очень часто слышим крики, доносящиеся из застенков.
Мистер Уикс пробормотал, что, по его мнению, если и были какие-то нарушения, то французские власти давно рассмотрели бы дело и, в случае необходимости, все исправили бы. В конце концов, с влиятельным союзником нужно было заключать определенные договоренности. Французы просто не могли поддерживать тирана.
— Поэтому он делает тиранию менее заметной. И все мы принимаем его гостеприимство и любезность, участвуя в сокрытии целой системы пыток, вымогательства и террора! — Шмальц не сдавался.
Он был из тех чрезмерно щепетильных немцев, которые создали туркам немало проблем во время армянского кризиса. Я мог только восхищаться им, не обязательно соглашаясь с его мнением и даже не симпатизируя ему лично.
— Что же вы нам предлагаете? — спокойно спросил Фроменталь. — Мы не можем содержать армию шпионов.
— Я говорю не о варварстве за границей, герр лейтенант, а о безумии дома. Вот что меня беспокоит больше всего. — Немец рассуждал вполне дружелюбно. — Мы все должны сначала решить свои внутренние проблемы, забыв о старых различиях и используя положительную энергию, которая скрыта в каждом обычном человеке.
Фроменталь хотел знать, можно ли «использовать» обычную порядочность и если да, то как именно.
— С помощью общества и идеализма, — ответил граф, занятый пенковой трубкой, — а не коммунизма и риторики. Все мы должны сплотиться ради пользы общества.
Лейтенант Фроменталь воздержался от скептических замечаний.
Тем вечером паша пригласил нас в свой шатер.
— Это стало большой редкостью с того дня, когда он повстречал вашу прекрасную спутницу, — подмигнул мне мистер Уикс.
Он, как и все остальные, не заметил, что мои отношения с мисс фон Бек выходили за профессиональные рамки. Они предпочитали думать, что мы выполняли некое общее поручение итальянского и британского правительств. Я считал, что нам обоим не следовало раскрывать подробности пережитого, достаточно было и рассказов берберов. Истории очень быстро приукрашивались, когда их переводили на литературный арабский. Фроменталь, единственный человек, которому я доверял, согласился: