Иерусалим
Шрифт:
— Так нам говорили, — ответил он мне, когда смог заговорить, — потому что наша цель не взять этот город, а выиграть войну.
Города отстраиваются, объяснил им командир, и тогда войны можно переиграть заново, как партию в нарды; их же цель состоит в том, чтобы эту войну нельзя было переиграть уже никогда. Никогда.
— Это очень хорошая цель, — задумчиво добавил их командир.
— Знаете ли вы, — спросили у них тогда, — как отстроить город?
И один из его товарищей объяснил:
— Города восстанавливаются, когда в них возвращаются люди. Но от нас, именно от нас, зависит, чтобы этот город никогда не восстановился, потому что в него будет некому вернуться.
Я подумал, что, вероятно, он прав, и вернуться сюда будет действительно некому. А значит, Итиль уже никогда не будет восстановлена и растворится среди трав, песка, островов и откосов великой реки.
— Куда вы пошли потом? — спросил я.
— Куда-то на юг, — ответил он неопределенно, и я перерезал ему горло.
Все последующие дни я скакал на юг, вслушиваясь в далекие шорохи и шумы, настороженные крики птиц, пытаясь упредить наступающих, огибая их предполагаемый кровавый путь по большой неровной дуге.
А потом я увидел этот холм, на котором она стояла и махала обеими руками — хрупкая одинокая фигурка на фоне чудовищного пустого неба. Я мог бы узнать этот холм среди десятков тысяч других. Их стоянка была сожжена и разграблена дотла; было похоже, что они стали одной из первых жертв этой войны — вскоре после того, как я ее бросил; да и в эти места пока еще никто не рискнул вернуться, чтобы похоронить убитых. Впрочем, трупов было не так уж и много: возможно, им удалось спастись; возможно, их просто угнали в рабство. Я долго искал ее тело, но так и не нашел и заночевал на пепелище, среди мертвых; а утром я все же увидел ее. Она лежала в стороне, как и жила; мне показалось, что она пыталась бежать, так что обе стрелы попали ей в спину. Я отнес ее к реке и похоронил около большого серого камня, на косогоре, совсем рядом с водой, там, где впервые ее увидел — со стадом длинношерстных черных коз. Мне хотелось похоронить ее по хазарскому обычаю, вместе с лошадью, но вокруг было пусто. Я провел там много дней в оцепенении и пустоте. Холода неожиданно отступили; днем было жарко, и солнце стояло высоко; воздух был наполнен запахами осенних трав. А потом я пришел на ее могилу в последний раз, разжег костер, поднес руки к огню и начал раскидывать горящие головни в высокие желтые степные травы. Я смотрел, как степь медленно загорается, сел на коня и сказал себе, что хочу проверить, смогу ли я ускользнуть от расползающегося степного пожарища. Была уже осень, влажно и прохладно, несмотря на солнечные дни; я слышал треск огня за своей спиной, но мой конь, отдохнувший за долгие дни похорон, оказался быстрее. Вскоре он оставил огонь далеко позади. Я поднялся на вершину плоского желтого холма, остановился и долго смотрел на медленно подступающее море огня, на багровое зарево горящей степи.
Меня разбудили около двух часов ночи; с юга, из густой темноты Самарии, уже пару минут доносился дальний, беспорядочный, непрекращающийся шелест выстрелов. Потом я услышал глухие взрывы гранат, похожие на кашель. Но к этому моменту все уже были на ногах. Впрочем, девица на армейском коммутаторе не смогла ничего мне объяснить, кроме того, что там, по всей видимости, шел бой; но это было понятно и без нее. Мы заняли позиции по периметру Зоара Бет и разбудили ешиботников. Потом по коммутатору я услышал, как вызывают группу поддержки; чуть позже совсем недалеко от нас прострекотали вертолеты. Бой стих. Я еще раз спросил, можем ли мы помочь в прочесывании местности, но получил отрицательный ответ; я знал, что они предпочитают это делать без участия мелких и разрозненных групп резервистов — тем более ночью. Через пару часов картина прояснилась. На маленькое поселение к западу от Зоара Бет, которое точно так же охраняли несколько резервистов, напали боевики, как кажется, из «Исламского джихада» [212] ; они пробрались под прикрытием кустов, растущих вдоль гребня холма. Штурм был достаточно удачным; первым погиб часовой, стоявший на воротах; потом их командир, выбежавший первым. Было ли это результатом оплошности, или хорошей подготовки боевиков, или того и другого, было неясно, да в данный момент и не имело значения. Еще два солдата и один поселенец были ранены; но арабы отступили. Труп одного из них вскоре нашли; а группы поддержки и специальные части до утра прочесывали местность, но, впрочем, безуспешно.
212
Одна из палестинских террористических и боевых организаций.
— Интересно, почему они полезли туда, а не к нам, — задумчиво спросил один из нас — тот, что пытался писать роман про рабби Элишу, — там что, медом намазано?
В ответ я выругался.
Утро было нервным и беспорядочным, но к середине следующего дня суматоха улеглась; после бессонной ночи хотелось спать, и я вышел к ограде поселения — на ту сторону, где вчера шел бой. Его подробности, которые меня очень интересовали, были ясны еще не до конца. Я закурил, сел на камень. Было очень тихо; передо мной лежали бесконечные серые холмы, бледные, обесцвеченные солнцем, с белесыми пятнами и бурыми прожилками. Я поднялся и медленно пошел вдоль ограды небольшими шагами, пока мой взгляд не остановился снова на обрывке невидимой дороги, из пустоты в пустоту исчезающей среди холмов. «Неужели это и есть та самая дальняя дорога, — подумал я, — а этот караван — тот самый казенный дом?» «Но едва ли», — мрачно ответил я себе. Неожиданно стало слышно, как за моей спиной молятся ешиботники; я поднял серый треугольный камень и подбросил его на ладони. Когда стало смеркаться, сменил одного из часовых и отправил спать всех, кого смог. «Давай считать, — сказал я себе тогда, — что сегодня террористы уже не придут». Солнце уже давно исчезло в море, почти погасли огни дальней арабской деревни, и темнота Самарии, густая, вязкая и немного пугающая, подползала к самым ногам. Месяц был тонким, бледным и осенним, чуть белесым, бесформенным от невидимых облаков. Холод прикасался к коже сквозь ткань куртки, а где-то там, за моей спиной, лежал вечный город Иерусалим.
Мне на секунду пришло в голову, что возможно, в каком-то высшем и особом смысле, он и есть весь этот мир, как светящаяся капля соленой воды, в которой отражается океан. И все же, несмотря ни на что, подумал я, он сохраняет свою неизбывную инаковость, чуждость, недостижимость профанного; и чем ближе подходишь к этой невидимой, недоступной, несуществующей оси мира, тем рельефнее и острее обнажается его пустота. Было бы хорошо так думать. И высокие звезды горели над головой. Дети этого города, подумал я, и вот мы снова в сборе, как тогда; но сейчас почти все они спали; я оглянулся на старый караван за моей спиной. А вокруг лежали невидимые холмы Самарии, смертельные и торжественные. Мне стало одиноко, я позвал своего давнего друга, стоящего на другой стороне незаконного поселения Зоар Бет. Он ответил, и я вспомнил, что он уже третий день обещает рассказать мне о средневековой исповеди человека, который отправился искать реку Самбатион. Самбатион. «Да, — подумал я еще раз, — кто же мог знать, что эта встреча будет такой; что именно сюда, к полупустым караванам, сараю из листов рубероида, разбитому шлагбауму и жестяной будке посреди каменной пустыни, я так стремился? Но, с другой стороны, вот мы все здесь и в сборе, и за спиной лежит вечный город, погруженный в безумие, кровавый хаос истории и молчание».
А потом меня тоже сменили, и я пошел спать. Расстелил спальник и сразу же уснул, едва успев вытянуться. Думаю, что довольно долго я спал без сновидений, но потом мне начали сниться какие-то тропинки, низкие сосны, мостовые, кусты каперса, узкие переулки Иерусалима, облицованные камнем. Я помню коричневую, чуть влажную землю под ногами и тротуары, мощенные булыжником; я долго блуждал среди них. А потом я вышел на дорогу, которая постепенно становилась все шире; мне показалось, что она ведет к башне Давида, Сионской горе и Бассейну султана, но, оглянувшись, я обнаружил, что у меня за спиной больше нет города. Чуть позже дорога незаметно развернулась вдоль каменистого склона, и я увидел перед собой, на той стороне долины, Иерусалим: его башни, стены, высокий воздух и прозрачное голубое небо этого города. Я не сразу понял, что изменилось; но его стены больше не были окрашены в желтоватый цвет иерусалимского камня; передо мною был белый город на холме — над долиной, по которой текла широкая, бурная река. «Река, — подумал я, и еще: — Я всегда думал, что в этом городе должна быть река». Дорога, по которой я шел, тонким солнечным лучом скользила в сторону белых стен города, превращаясь в широкий мост со стрельчатыми пролетами, поднятыми высоко над водой.
Я помню, как душа наполнилась изумлением, тоской и нерешительностью, чуть позже оцепенением, и я остановился у края моста, потом сделал несколько шагов вперед и заглянул через высокую чугунную ограду в глубину воды. Река была широкой и торжественной, но течение — сильным, оно несло белую пену и огромные, бесформенные глыбы льда. «Кажется, пошел лед, — подумал я. — Как холодно». А передо мной с той стороны моста стоял этот неподвижный, светящийся белый город, пронизанный светом, наполненный молчанием. Я вздрогнул от счастья и снова заколебался. И тут я услышал негромкий голос, обрушившийся на меня, окрасивший воздух своим дыханием. «Шемхазай», — сказал голос спокойно, отчетливо и решительно. Мне показалось, что он обращается ко мне, и душа наполнилась счастьем, светом; я ускорил шаг, а потом, не отрывая взгляда от белых стен, вдыхая холодный воздух реки, побежал вдоль моста. Но мост неожиданно пришел в движение. Дорога, нависающая над его центральным пролетом, над рекой, разомкнулась, и ее створки начали медленно подниматься в воздух. Я добежал до самого края; держась за перила, стоя на наклонном каменном луче, посмотрел вниз. Подо мною скользила река, прекрасная и величественная, наполненная гигантским крошевом льда. Напротив меня, по ту сторону холодной пустоты, в голубом мареве счастья, озаренный солнечными лучами, стоял вечный, ускользающий и недосягаемый город Иерусалим.
Я проснулся; было холодно; пахло ночью, влагой и темнотой. Я долго думал о своем сне, потом встал, аккуратно сложил спальник, чтобы в мое отсутствие в него не смогли забраться скорпионы; из термоса налил чашку горячего чая, доел вчерашний бутерброд. На улице было еще холоднее, чем внутри каравана; я вернулся и поддел свитер под куртку; прошелся по кругу, по тропе вдоль ограды поселения, перекинулся парой слов со стоящими на часах, потом снова вышел к тому камню, на котором сидел вчера. Закурил. Над головой горели высокие и яркие звезды неба Самарии. Неожиданно до меня донесся странный скрипящий звук, одинокий, как эта страна, растворившийся в тишине. Я насторожился, потом понял, что это был всего лишь скрип двери. Время повторялось, замыкало свое смутное течение, но обрывка дороги видно не было. Я смотрел на землю под моими ногами и небо над головой. Мир, эта страна, Самария, незаконное поселение Зоар Бет и даже мои руки, держащие сигарету, были погружены в непроглядную предрассветную темноту. Повернулся лицом к востоку; где-то там, подумал я, за невидимым обрывком дороги и невидимыми холмами, течет невидимый Иордан. Я думал о нем и вдруг заметил, что черное небо окрасилось тонкой, едва заметной, розовой патиной; потом проявилась красная, кровавая линия восхода. В первых лучах восходящего солнца высветилась земля, проступили ее смутные и иллюзорные контуры; пространство неба над тонкой кровавой линией стало медленно наполняться синевой. Это рассвет, подумал я. И еще: снова кровь. Я спрашивал себя и не знал, что ответить. Я мог сказать себе: это кровь; или: это рассвет. Я мог бы спросить себя и о другом, о мироздании. Но у меня не было ответа.