Игра над бездной
Шрифт:
Покуда Берг тоскливо считал часы, Илмар действительно не терял времени даром. Воротясь из порта в город, он пообедал в какой-то кухмистерской. По дороге купил бумаги и конвертов, затем свернул в Верманский парк и написал два письма — Анне Вийуп и своим домашним. Илмар сообщал, что в жизни у него предстоят большие перемены и он не может сказать, когда навестит близких. Советовал им не волноваться, если некоторое время от него не будет никаких вестей, — с ним ничего плохого не случилось.
Опустив письма в почтовый ящик, Илмар пошел в большой магазин, торгующий съестным, и накупил себе провианта на две недели: морских галет, консервов, сыра, копченых колбас и сливочного масла. Покупки велел как следует упаковать, якобы для того, чтобы переправить их в провинцию, затем взял извозчика и отвез внушительного размера сверток на хранение на вокзал. Позднее Субрис получит его и доставит на судно.
Дома все подготовлено, поэтому Илмар не спешил идти на квартиру, а оставшееся до закрытия учреждений время провел там же, на вокзале за чтением газет. Одно-единственное дело осталось у него в Риге. Пока оно не сделано, все прочие жизненные интересы отодвинуты на второй план, ни с кем в целом городе, даже в целом мире у Илмара теперь не было связи. Раньше эта связь существовала, и она наладится опять, когда будет исполнен долг, но теперь Илмар не имел права об этом думать, чтобы в последний момент им не овладели сомнения. Да, конечно, он не имел права думать, но мог ли он не делать этого? Глядя в газету, он не видел и не понимал ни единого слова, потому что все мысли сосредоточились на событиях ближайшего будущего, в воображении теснились диковинные и жуткие образы, и он уже видел свои руки, обагренные кровью. Ощущение было не из приятных. Временами закрадывалась мыслишка о том, что хорошо бы все происходящее оказалось всего лишь дурным сновидением, от которого он очнется в своей каюте на «Андромеде».
«Господин штурман, ваша вахта!» — постучит матрос в дверь, и, открыв глаза, Илмар вместо кошмарных призраков увидит круглый иллюминатор, желтый, промасленный штормовой костюм на крюке и портрет белокурой девушки на переборке, рядом с подушкой. Может быть, он не сразу бы понял, что видел страшный бредовый сон и ничего ужасного не произошло, никакие заботы не омрачают его пробуждение. И тут бы он ощутил покачивание судна на волне, услышал ее плеск и, выйдя на палубу, увидал бы осиянное звездами море, по просторам которого корабль прокладывает глубокую пенную борозду. И разве он почувствовал бы разочарование? Да конечно же нет, это был бы миг тихой благодати, единый всплеск радости человека, спасенного от смертельной опасности и вновь обретшего отнятый покой и красоту жизни. Утром, на заре показался бы входной маяк в устье Даугавы, над водами залива возникли башни Риги и он, счастливый, сошел бы на берег своей родины, где не судили Вийупа и не надо было разыскивать никаких предателей. Быть может, единственный образ из этого сна он не хотел бы потерять — Ирену, чистую, не замаранную предательством Ирену и все те дивные мгновения, что они провели друг с другом.
Так неужели был только единственный путь? А если единственный, то так ли необходимо пойти по нему? Зачем уничтожать?
Ирена условилась о побеге. Она была готова последовать за ним даже за океан. И если это было не только хитростью Ирены, но и ее искренним желанием, почему бы им так и не поступить? Ну ладно, она предала Вийупа, но это был только один случай, явив собой во всеобщем хаосе человеческой жизни лишь искру зла, что взвилась из костра судеб и тут же погасла. И зло умерло, злонравный человек вновь стал добрым. Необходима ли была кара за то, чего уже нет? Илмару вспомнилась мысль, когда-то вычитанная им у Толстого о преступлении и наказании: наказывать преступника надо сразу же после совершения преступления, пока человек еще злодей. Потому что человек совершает преступление в тот момент, когда в нем берет верх зло, и наказанный в этот миг, он ощутит значение наказания, и оно достигнет своей цели. В последующий час человек может быть уже другим — благонамеренным, добродетельным, — он преображается, вечно формирует и изменяет свою нравственную сущность. Разве Ирена теперь та, какой была несколько месяцев назад? Смогла бы она сегодня предать Вийупа? И творя это, понимала ли она хоть сколько-нибудь, что совершает зло? Глядя на вещи с точки зрения Черепова и ему подобных, Ирена могла даже думать, что она делает полезное для всего общества доброе дело и, если, бы ее за это покарали, она не поняла бы — за что?
Чем дольше Илмар размышлял на эту тему, тем отвратительней казался ему собственный замысел и тем больше разрасталось желание избежать принятого обязательства. Ну почему, почему он не ушел опять в плавание на «Андромеде»! И какой дьявол дернул его отдать в руки товарищей этот глупейший акт самообвинения? Дело, в основе которого заложены ложь и обман, не могло доставить исполнителю никакого удовлетворения. Единственно, для кого оно могло иметь какое-то значение, — это для Роберта Вийупа, но и ему оно было уже ни к чему. Принцип справедливости, соблюдение которого порождало новое зло и несправедливость, был лишь фикцией. Да, но что же еще тогда могло заставлять Илмара продолжать то, чего он не желал? Только самомнение, слепота уродливой человеческой натуры.
Когда на вокзале замелькали спешащие на взморье чиновники, Илмар отправился к Цауне, потому что в это время он уже должен быть дома. Как его угнетала необходимость сейчас идти к нему, как был заранее отвратителен предстоящий деловой разговор с товарищем. И каким чуждым, неприятным показался этот бледный, болезненный человечек со своей злобно-веселой улыбочкой и тихим шепотом, когда Илмар вошел в его квартиру.
— Все в порядке, Илмар. Я вчера сходил, разведал руины фабрики. Одни стены, пустота, ни души. Красота, правда?
— Дорогой Цауна, красоты в этом нет никакой.
— То есть как это? Лучшего места ты во всей Риге не сыщешь… — недоуменно пожал плечами Цауна.
— Место, может, и хорошее, да то, что мы собираемся там совершить, не хорошо, — мрачно пробормотал Илмар.
— Да?! — физиономия у Цауны вытянулась и хитрая улыбочка погасла. — Начинаешь морализировать?
— Я не деревянный чурбан и способен мыслить, — сказал Илмар. — Я понимаю все, кроме одного: для чего мы это делаем? И; почему мы не можем этого не делать?
— Потому что тогда мы сами будем уничтожены. Если человек в каком-то деле зашел так далеко, как зашли мы, то он уже не может остановиться на полпути. Воленс-ноленс он должен идти до конца. А тебе что… стало страшно?
— Нет, это не страх. Но я не вижу основания, морального оправдания тому, что мы собрались сделать.
— Если этого не видишь ты, это еще не значит, что другие так же слепы, — Цауна начинал закипать. — Я вижу, почему это необходимо сделать, и ты можешь спокойно положиться на мою логику. По правде говоря, это довольно странно: ты сам предложил, напал на след предателя и всех нас втянул в эту затею, а теперь, когда остался совсем пустяк и дело будет завершено, ты вдруг предаешься какому-то идеалистическому бреду.
— Но ведь этот самый пустяк и есть все, и не такой уж это пустяк.
— Хм, забавно… — недовольно проворчал Цауна. — Не скажешь ли ты, что нам теперь надлежит сделать?
— Вам всем ничего не надо делать. Никто про вас ничего не знает. Я один заварил эту кашу, и мне самому предстоит ее расхлебывать. Ты и Савелис можете спокойно продолжать жить своей жизнью, никто вас не тронет, а я… я могу перемахнуть через границу и в долгом изгнании подумать, какие скверные последствия иногда бывают у необдуманных поступков.
— А она? — в ожидании ответа Цауна смотрел в упор на Илмара. — Что скажет на это она?
— Какое нам до этого дело?
— Нет, дорогой мой, мне это дело вовсе не так безразлично, как ты себе представляешь, — сказал Цауна. — Мы все-таки пойдем до конца, и ты тоже. Учти это — ты тоже пойдешь с нами!
— А если нет?
— Твое письмо у меня. Покуда я его храню, тебе придется выполнять свое обещание. Как только оно будет исполнено, ты свою грамоту получишь назад, и по мне так можешь уезжать хоть на Луну.