Игра с тенью
Шрифт:
А как насчет картин? Смогу ли я теперь лучше понять их?
Полагаю, да. Не навеяны ли все эти ураганы, кораблекрушения, лавины материнским умопомешательством? (И, более того, нельзя ли увидеть в кровоточащих солнцах и покрытых водой чудовищах отголоски мучительных воспоминаний о том, каким стал конец ее жизни?)
Он изображал те бури, которым не мог противостоять дома, дабы обрести над ними власть. Не самый обычный способ, допускаю, но разве побуждения, двигавшие Тернером, не естественны?
В то же время творчество давало ему власть над
Нам известно, что у Тернера были друзья — мужчины и женщины, принимавшие его таким как есть, окружавшие его комфортом и покоем, которых он не находил дома. К ним он испытывал, по всей вероятности, самые сильные чувства — привязанность и благодарность столь глубокие, что в некоторых случаях (отец Амалии Беннетт, Уолтер Фокс, лорд Эгремонт) они продолжали существовать, кажется, и после его смерти.
Но как же его семья?
Семью заменило искусство. Оно заменило ту человеческую семью, которой Тернер никогда не имел в детстве и не стремился создать, повзрослев. Разве, по свидетельству Амалии Беннетт, он не называл свои полотна «детьми» и не оплакивал расставание с ними? Разве Каро Бибби не обратилась к тем же образам, описывая его галерею? И, возможно, именно страстные «родительские» чувства стали причиной столь необычной грубости, обрушившейся на незадачливого гравера Фарранта, ибо любая мать превращается в тирана, если ее дитя в опасности. Я уверена: даже нежная Лора, защищая Флорри и маленького Уолтера, не остановится в случае необходимости и перед убийством.
Те же соображения, полагаю, справедливы и по отношению к Королевской академии. Видение Тернером традиций и миссии этого учреждения, а также чрезвычайная (почти эксцентрическая) серьезность, с которой он относился к обязанностям преподавателя, свидетельствуют о том, что с Академией его связывали не только сугубо практические соображения — словно его не просто соратники-профессионалы, а его родители, дяди и братья составляли сообщество, столь заботливо его сформировавшее и требовавшее полной преданности.
Мы знаем, что независимо от любви или нелюбви к тому либо иному художнику Тернер отказывался критиковать своих товарищей и причинять им ту же боль, от которой страдал сам. Такая героическая сдержанность — весьма редкая в насыщенной сплетнями, двуличной, замкнутой атмосфере Академии — несомненно, наводит на мысль, что он видел в своих коллегах скорее родственников (вроде надоедливой тетки, чье общество нам докучает, но мы вынуждены терпеть ее, блюдя семейное единство), а не профессионалов-соперников.
Кому мы завещаем свое имущество? Родственникам.
И
Какое отчаяние. И одиночество. И горечь. И преданность. И расчетливость. И великодушие.
И какая надежда быть когда-нибудь понятым.
Повстречать подобного человека на закате своих дней, терпением, добротой, преданностью преодолеть подозрительность, очистить сердце от мрачных напластований и высвободить заключенную в нем любовь — немалое достижение.
Бедный Тернер.
Несчастная его мать.
Добрая миссис Бут.
Среда
Пустое утро. Еще не отдохнула после вчерашнего.
Днем заглянула Элизабет Истлейк, обеспокоенная состоянием моего здоровья. Я была переполнена Тернером и так хотела удостовериться в верности своих умозаключений, что легкомысленно стала излагать их за чаем. Когда я осознала собственную глупость, то уже было поздно останавливаться. Пришлось продолжить, отчаянно надеясь избежать той ловушки, которую я сама же себе приготовила.
И едва я закончила, как тут же в нее угодила. Не дав понять, согласна она со мной, или нет, леди Истлейк спросила:
— Это ваши выводы, или их сделал ваш брат?
— Мы оба, — ответная, посчитав такой ответ наименее рискованным. — Но главным образом брат, естественно.
В действительности Уолтер, конечно же, ни о каких моих выводах не слышал и (подумала я смущенно) вполне может их отвергнуть. Однако единственная альтернатива — объявить их исключительно моими — нанесла бы существенный удар по его гордости, заронив подозрение, что концепция книги — если, конечно, Уолтер ее примет — принадлежит скорее мне, чем ему.
Впрочем, вполне возможно, что леди Истлейк мне не поверила, ибо она внимательно вгляделась в мое лицо, а потом с язвительными нотками в голосе произнесла:
— Что же, со времени нашего последнего разговора он сильно продвинулся. Просто поразительно, к каким выводам можно прийти, всего-навсего сидя в Камберленде и размышляя. Вероятно, там особенный воздух. — Она улыбнулась. — В любом случае, передайте ему мои поздравления и скажите, что именно на это я и надеялась, Может быть, вы с ним соблаговолите отобедать у нас на будущей неделе и обсудить дальнейшие планы?
Выхода не было. Мы должны пойти, а Уолтеру придется произвести хорошее впечатление. В противном случае у леди Истлейк может сложиться неблагоприятное впечатление, что поставит под угрозу всю идею книги. Как только она ушла, я написала Уолтеру короткую записку, что ему пора возвращаться.
Дэвидсон понес письма на почту, а я решила внять совету доктора Хэмпсона и отдохнуть после трудов, когда прозвучал дверной колокольчик. Для гостей было уже поздновато, но я встала и приготовилась принять посетителя. Спустя минуту или две появилась миссис Дэвидсон и принялась разводить огонь.