Игра с тенью
Шрифт:
Позади послышались быстрые шаги, а затем — задыхающийся голос, восклицавший: «Я виноват! Простите! Простите! Простите!» Обернувшись, я увидела пухлого и такого же лысого, как и Хейст, человека, который спешил к нам, сжимая в руках саквояж, переполненный бумагами. Хейст впустил его и затворил дверь, не сказав мне ни слова и даже не взглянув в мою сторону.
Впрочем, я была слишком взволнована и не обиделась. Я осознала внезапно, что смущало меня в картине «Залив Байя».
Предвидя возможность бегства, я попросила кэбмена подождать; а теперь велела быстрее везти себя в Мальборо-хаус. То было кошмарное путешествие, поскольку я не помнила, когда закрывается выставка, боялась приехать слишком поздно и не увидеть картину. Но всякий раз,
14
Толкучка (фр.).
Мне повезло. Пробравшись сквозь сплошной поток посетителей, выстояв очередь в кассу, я попала в Пэлл-Мэлл за десять минут до закрытия. Галерея еще работала, а картина находилась именно там, где я предполагала. Изрядно поработав плечом и без конца извиняясь, я пробилась сквозь толпу людей, которые стояли перед полотном, отчетливо его разглядела и моментально убедилась в своей правоте.
Все оказалось столь очевидным, что я подивилась своей прежней слепоте. «Залив Байя» — не одна картина, а две. Во время первого визита в галерею я была поражена тем, как неуместно выглядели фигуры Аполлона и Сивиллы — словно их переместили сюда из совершенно иной сцены; и теперь, увидев их снова, я однозначно убедилась: именно так и было. Ибо Тернер изобразил их в самом начале событий, когда желание Сивиллы, юной и прекрасной, исполнилось; она пересыпает песчинки и считает отпущенные ей годы жизни. Однако окружающий пейзаж — с затаившейся змеей, обломанными колоннами и похожими на череп арками — свидетельствовал о неотвратимости конца, о разрушении и распаде, которые неумолимо наступят в итоге.
Вернувшись домой, я получила письмо от Уолтера. Почему давно нет от меня писем? Сейчас я не могу ему писать.
Пятница
Очень поздно, но это неважно. Я похожа на генерала, вдохновленного успехом, который сознает, что должен вырвать победу, пока судьба к нему благосклонна.
Первое: мистер Пэдмор. Благодарение Богу, он жив, он в порядке и в здравом уме — или, по крайней мере, был в здравом уме три часа назад. И, главное, он поведал мне значительно больше того, что я надеялась услышать.
Судя по названию, Оливер-билдингс представлялись мне грязными, дурно пахнущими многоквартирными домами. Но на самом деле это несколько одноэтажных зданий богадельни — из красного кирпича, в готическом стиле, разместившихся вокруг покрытой травой площади, загороженной железной решеткой с коваными воротами.
Когда я постучалась в квартиру номер один, мое сердце билось очень сильно, оно едва не выскакивало из груди, и я опасалась, что не смогу заговорить обычным голосом. Впрочем, ответ «Войдите!» прозвучал мягко и успокоительно, и я немного расслабилась. Я поддалась, сознаю, иррациональному чувству. Не было никакой гарантии, что мне ответил сам мистер Пэдмор, ведь, если он умер, его жилье могли предоставить другому постояльцу. И все же, услышав одно-единственное слово, я почему-то уверовала: это именно он, и мы обязательно станем друзьями.
Я вошла и оказалась в чистенькой комнате, которая занимала все внутреннее пространство дома и служила, по всей вероятности, гостиной, кухней и библиотекой одновременно. Очаг представлял собой нечто вроде открытой плиты с небольшой печкой с одной стороны и вместительным камином, до такой степени набитым тлеющими углями, что атмосфера в комнате была удушающей, словно в теплице. Слева помещался книжный шкаф, справа — буфет, уставленный рядами красно-золотой фарфоровой посуды, красиво поблескивавшей в лучах света
— Мисс Халкомб?
Он попытался встать, но, наполовину поднявшись, не смог двинуться дальше. Его поза — вытянутая вперед голова и вцепившиеся в закругленные подлокотники руки — была столь неудобной, что я немедленно попросила его оставаться на прежнем месте; в то же мгновение он с благодарной улыбкой опустился на сиденье.
— Дух бодр, — сказал он, — но вот суставы подводят. Он протянул мне руку: — Здравствуйте!
— Здравствуйте!
Его рука показалась мне легкой и тонкой птичьей лапкой, словно природа, решив не тратиться на столь близкое к могиле тело, превратила его в простейший механизм.
— Я очень рад познакомиться с вами, — сказал он. Вытащив из кармана чистый носовой платок красного цвета, он протянул его мне: — Не соблаговолите ли повесить его на окно возле двери?
— Конечно, — откликнулась я, стараясь говорить как можно естественнее, будто ко мне обратились с самой заурядной просьбой и я этого ожидала.
Однако мое замешательство не укрылось от мистера Пэдмора и, передавая платок, он пояснил:
— Это знак, чтобы подали чаю.
Я зацепила платок за оконную щеколду, где он вяло повис, напоминая поникший флаг. Однако мистер Пэдмор был, по-видимому, удовлетворен, ибо кивнул и сказал:
— Спасибо. Вы присядете?
Усевшись возле него и осознав, что он не просто стар, а невозможно, невообразимо древен, я едва сдержала возглас изумления. Я должна была бы заметить это раньше, если бы мистер Пэдмор не потрудился привести себя в порядок — вероятно, в мою честь. Светло-голубой, прекрасного покроя сюртук с латунными пуговицами сильно его молодил, пока вы не замечали, что он слишком велик для усохшего тела владельца, поэтому на груди и плечах образовались складки. Поредевшие, но красивые и блестящие, будто витое серебро, волосы были старательно уложены на макушке, прикрывая веснушчатый череп. Но более всего поразили меня аккуратные мазки румян на щеках. Признаюсь, я сочла их просто шокирующими; но когда я заметила, как ласковы его глаза, я поняла: вовсе не тщеславие вынудило мистера Пэдмора приукраситься подобным образом, но утонченное стремление выглядеть наиболее достойно. (Циник возразит: оба эти мотива равнозначны. Но ведь тщеславие жаждет восхищения? А мистер Пэдмор хотел всего лишь доставить удовольствие гостю.)
Я приготовилась выслушать длинное предисловие из шуточек и незначительных воспоминаний, столь характерное для старых одиноких людей, но, подтверждая мое доброе о нем мнение, мистер Пэдмор сразу же заявил:
— Моя память все еще тверда, мисс, по крайней мере для стариковских лет. Но я стал быстро, очень быстро уставать. Поэтому не разводите церемоний, а просто спрашивайте, о чем желаете. — Он расссмеялся. — Иначе в тот момент, когда мы доберемся до сути, вы обнаружите, что я сплю.
— Что же, прекрасно. Не сможете ли вы рассказать мне о Ковент-Гардене? Времени вашей юности?
— Ковент-Гарден — о, с удовольствием! Только вообразите: мальчик не старше восемнадцати, не видевший ничего, кроме Гемпшира и Маргейта, внезапно махнул в Лондон, попал в величайший театр страны и получил доступ в лучшее общество. Самые громкие имена тех дней — Чарльз Бэннистер, миссис Гиббс — Он покачал головой, поражаясь своему невероятному везению. — У меня тогда закружилась голова, мисс Халкомб. Запах театра! И даже сейчас — смешайте немного опилок и краски да прибавьте запах двух-трех ламп — не газовых, учтите, а масляных, дымных и теплых, — и мне не сдержать трепета вот тут. — Он указал на живот и усмехнулся.