Игра с тенью
Шрифт:
На сей раз я не пыталась его разбудить. Я повесила носовой платок на окно и ушла.
Возвращаясь в Кенсингтон, я всю дорогу спорила с собой. Ехать или не ехать? Было поздно — я устала — для одного дня я сделала достаточно. И все-таки любопытство возобладало. Уже перед самым поворотом на Бромптон-гроув я остановила кэб и попросила возницу направиться в Мейден-лейн.
Едва мы выехали на улицу, я раскаялась в своем решении. Начинался дождь, и колеса глухо постукивали по грудам опавших листьев, принесенных водой с рынка и наполняющих воздух — я ощущала это даже сквозь закрытые окна — гнилым зловонием. Ватаги детей с бессмысленными лицами глазели на
Но поскольку я знала от Уолтера, что лавочка уже не принадлежит парикмахеру, отыскать ее я могла, только угадав, какая из темных узеньких аллеек, расходящихся от улицы, по которой мы ехали, — Хэнд-корт. А это задача, несмотря на все мои старания, оказалась невыполнимой: некоторые аллейки были безымянными, а названия других, обозначенные на ветхих и покрытых сажей табличках, я не разглядела издалека. Тем не менее, когда мы достигли конца улицы, я попросила кэбмена развернуться и остановить кэб у ломбарда, который я успела заметить по дороге и который сочла достаточно безопасным для себя местом, где я получу необходимые разъяснения. Какими бы сомнительными ни могли показаться мои разыскания, я рассчитывала, что меня быстро поймут и я не привлеку излишнего внимания.
Едва я закрыла за собой дверь, как из глубины помещения появилась девочка лет тринадцати-четырнадцати. У нее были большие карие глаза и хорошенькое бледное личико, уже омраченное подозрениями и расчетами. Она смотрела на меня молча и без улыбки.
— Не могли бы вы, — произнесла я, — подсказать мне, где находится Хэнд-корт?
Она ткнула большим пальцем в низенькую арку на противоположной стороне улицы.
— Спасибо, — сказала я.
— Вы хотите повидать старую Дженни? — спросила она, когда я подошла к двери. — Я провожу вас за шесть пенсов.
— Нет, благодарю, — ответила я (ибо перспектива покинуть этот сумеречный мир и погрузиться в смердящую темноту Хэнд-корт наполняла меня ужасом). — Но вот вам шестипенсовик за беспокойство.
Девочка молча взяла монетку и проводила меня хмурым взглядом, словно опасалась, что я каким-то образом обвела ее вокруг пальца и заставила продешевить.
Попросив кэбмена подождать минуту или две, я поплотнее закуталась в плащ, дабы защититься от всепроникающего дождя, и пересекла улицу. Входом в Хэндкорт служила незамысловатая классическая арка из массивного камня, и сквозь железные ворота, которые ее загораживали, я разглядела кучки людей, толковавших о чем-то в отблесках тусклого света, падавшего из дверей и окон. Я без труда определила, где находилась лавочка цирюльника, ведь мистер Пэдмор сообщил мне, что она была на левой стороне Хэнд-корт, то есть — по левую руку от арки. Впрочем, описанное им «длинное узкое» окно успело исчезнуть; оно уступило место современной витрине с двойным подъемным стеклом, протянувшейся по всей длине дома.
Однако мое внимание привлекло то, что виднелось ниже. Ибо там, под прямым углом к тротуару, располагалось подвальное окно полуэллиптической формы, забранное железной решеткой тюремного вида.
Переклички были очевидны.
Сэндикомб-Лодж.
«Залив Байя».
Четверг
Минуло шесть дней — почти неделя — с тех пор, как я в последний раз открывала дневник. Шесть дней в полутемной комнате, с миссис Дэвидсон подле моей кровати. Шесть дней лихорадки, неутолимой жажды и бредовых сновидений, почти не запечатлевшихся
Не стоило ездить в Мейден-лейн. Так заявляет доктор Хэмпсон. Это было сущим безумием: промокнуть в столь антисанитарном месте, а ведь я так устала от череды утомительных дней, заполненных чтением, записыванием, недосыпанием. Лихорадка могла стать фатальной. Я должна оценить свое везение и рассматривать болезнь как своевременное предупреждение.
Я стараюсь поступать в соответствии с его рекомендациями и благодарю Бога с открытым сердцем. Правда, слишком часто я думаю не о собственном спасении, а о минувшей потерянной неделе, равно как и о том, что я могла бы избежать этой потери.
Но сегодня, по крайней мере, я смогла написать письмо Уолтеру. Я избавила себя от необходимости излагать все выпавшие на мою долю приключения, мотивируя это тем, что еще слишком слаба. Впрочем, я ни в коей мере не лукавлю, но не могу отрицать и собственного нежелания быть до конца откровенной, хотя и не в состоянии объяснить почему. Мелочность это или подлость, а может, я стану более решительной, убедившись в правоте своих предположений?
Вторник
В воскресенье я работала два часа, вчера — четыре, сегодня — шесть. Мистер Хэмпсон меня бы не одобрил, однако я должна записать посетившие меня мысли, пока они не рассеялись.
Тернер навсегда останется тайной. И тем не менее я чувствую, что нахожусь куда ближе к истине, нежели месяц назад.
Последующие рассуждения — не более чем догадки. Но, кажется, они проливают свет на известные нам факты.
Его первые воспоминания связаны с подвалом и необузданной неистовой женщиной, которая его терроризировала. Она не могла дать ему любовь и заботу, которых ждет от матери любой ребенок; напротив, он был бессилен перед ней и не знал, куда скрыться.
Удивительно ли в таком случае, что возможность близких отношений с женщиной страшила Тернера всю последующую жизнь? И что женщины на его полотнах — не живые существа, наделенные той же красотой и изменчивостью обличий, которые он находил в пейзаже, но невыразительные, инертные объекты — окоченелые тела, куклы или манекены из витрины отцовской лавочки, неспособные причинять боль?
Не удивительна также и его устойчивая боязнь подвалов, погребов и пещер (можно представить, как потрясали его детское воображение рассказы о драконах и чудовищах — обитателях пещер!), которые в его творчестве связаны с угрозами и гибелью. Возможно, именно поэтому, устраивая собственный дом, Тернер ловко скрыл тревоживший его подвал, отдалив от солнечных комнат, где он жил и работал. (Не это ли заметил Уолтер, когда мы ездили в Сэндикомб-Лодж? И не предположил ли он, будто Тернер пытается скрыть некий постыдный секрет, а не болезненные детские впечатления?)
Те же впечатления, думаю, вызвали у Тернера склонности к тайнам и мистификациям. Находиться дома или в любом месте, достаточно хорошо известном его матери, — это означало, что в любой момент его хрупкий детский мир может быть сметен ураганом. Отсюда и первоначальное решение Тернера перебраться в другой конец Хэнд-корт, а потом, при первой возможности, — на Харли-стрит. Отсюда любовь к уединению и резкая реакция на вторжение в его частную жизнь. Отсюда, возможно, и путешествия, и пресловутая скрытность, и бесконечные перемещения между двумя или тремя пристанищами, иногда без извещения близких о том, куда он направился.