Игра в ножички
Шрифт:
Незнакомый мужик, одетый, как луковица в детской загадке, в сто одежек, в сапогах и кепке с козырьком, стоял у ближайшей ели и смотрел, не отрываясь, на реку и машину в ней. От мужика пахло немытым телом, как от бомжа.
– Алексей навстречу послал, – сказал мужик, – потом повернулся и пошел в ту сторону, где должна была быть дорога.
– Кто это был? – спросила Алена, выходя из-за чахлой березки.
Я пожал плечами: – леший.
– Что сказал?
– Лешие не говорят. Они творят чудеса. Читала сказки?
– Не умничай, мне до двадцати лет на день рождения книжки дарили. Пришлось буквы тоже выучить. Одновременно
Но я угадал – насчет чуда. За деревьями заревел двигатель, и между соснами возник трактор. Трактором управлял "леший". Он внимательно смотрел под колеса, стараясь не обдирать стволы. На его носу теперь поблескивали очки и, когда он подъехал совсем близко, я заметил, что очки у него на веревочке.
"Леший" как-то так расположил свой трактор на берегу, что с первого рывка выдернул LC на прочную поверхность. Мне оставалось только сидеть за рулем, немного газовать да подруливать. Потом по следам трактора я выехал через елки на старую грунтовку и уже без приключений, если не считать глубоких луж, поехал вперед.
Прощаясь на берегу, я пожал ему руку. "Леший" смотрел то на реку, то на небо, то в землю.
– Спасибо, – сказал я, раздумывая, не дать ли ему денег.
– Чего там! Алексей послал, – ответил мужик, и я решил, что деньгами я обижу если не его, то незримого пока Алексея.
Очков у него на носу уже снова не было.
Глава 2. Разрозненные приметы
Через восемь километров лес кончился, начались поля, покрытые коричнево-желтой щетиной скошенной травы и светлыми ролями упакованного сена. Вдали виднелся холм, судя по всему, остающийся справа. Где-то рядом с ним должна была быть река и сама ферма. Солнце было уже низко и било в глаза.
– Когда планируешь возвращаться, – спросил я Алену.
Ее снова начало укачивать, она лениво пожала плечами.
– Это будет центральный материал. Времени – сколько надо. Дня два, три.
– Один уже почти прошел.
– Значит, три.
– И ночи, – добавил я, усмехнувшись.
– Ты что-то путаешь, пуделек. Ночи – это у Джеймса Бонда.
– Умница, – подумал я, но вслух ничего не сказал. Все-таки она была классная журналистка. Откуда в такие годы такая уверенность и точность? Не иначе – талант.
Так – в дружеском молчании мы подъехали к большому бревенчатому дому, стоявшем на высоком цоколе, сложенном из обломков гранита. Справа от него был устроен навес, под которым стоял чистый «зализанный» «Уаз-патриот», замызганная угловатая «Нива» с прицепом и накрытый чехлом квадроцикл. На одной из балок под крышей я заметил пустое в это время года гнездо ласточек. Под этим гнездом я и оставил LC – такой же грязный, как чужая Нива.
Метрах в двухстах слева был еще один домик, небольшой и ладный, за которым вытянулись два ряда длинных, поблескивающих на солнце теплиц.
От парковки к дому вела дорожка.
– Что это за растения? – спросила Алена, указывая на пожухлые стебли, аккуратными островками покрывающие угол между дорожкой, навесом для машин и домом.
– Пионы, – ответил я.
– Пионы! – удивленно воскликнула Алена.
– А ты что ожидала? Капусту?
– Ну, не знаю. Но не пионы.
Мы поднялись по ступенькам на крыльцо. Дверь была закрыта на деревянный вороток, и в нее возле ручки видавшим виды ножом с деревянной рукояткой был приколот лист бумаги. Алена оторвала его и прочитала:
– Поешьте, отдыхайте. Буду на закате. А.
– Какое оригинальное гостеприимство! – Алена посмотрела на меня, потом повернула голову чуть больше и испуганно схватила меня за руку. Я тоже обернулся.
Две серо-черные овчарки стояли у крыльца и, свесив языки, смотрели умными глазами на нас. Их опущенные хвосты чуть-чуть шевелились.
– Нас приглашают довольно настойчиво, – сказал я и открыл дверь, поскольку ничего больше не оставалось.
До заката оставалось часа четыре.
Мы вошли на веранду. На веранде, она же что-то вроде прихожей – узкой, но шириной во весь фасад дома, с окнами в наружной стене, пахло деревом и собаками. Стены не были ничем обшиты, и из сочленений бревен кое-где торчал изоляционный материал. На глухих правых и левых торцах на вбитых в бревна гвоздях висели косы, подковы, какая-то прочая металлическая утварь, даже ржавое зубчатое колесо диаметром со среднюю сковородку. Весь этот бывалый металл носил следы чистки и в целом составлял забавную коллекцию. Там был даже краник от самовара и необычной формы ножницы. Вдоль всей внутренней стены было устроено из досок нечто вроде невысокого длинного ящика, на котором можно было и сидеть. Я это понял потому, что крышка была не цельной, и в одном месте из под нее торчал желтый полиэтиленовый пакет, точнее, его мятый край. На крючках напротив входа, рядом с дверью в дом, висели курки, плащи, а под ними на черных резиновых ковриках стояла пара сапог.
Я совершил быстрый проход по всей ширине веранды, сфотографировав рыбьим глазом обе торцевые стены, а потом еще, сменив объектив, паутину, сплетенную между каким-то ржавым тесаком, одной из полудюжины подков и ржавой шестеренкой. Паутина была пыльной и нежилой.
– Смотри, – позвала Алена.
Она стояла в углу, где висели куртки, и разглядывала небольшой деревянный сундук, стоявший на табуретке.
Алена дотронулась пальцем до щеколды, замкнутой на петлю, но без замка:
– Взглянем?
Я ответил, что не очень-то подходит воспитанной горожанке без разрешения заглядывать в чужие сундучки. Алена покачала головой, но пальчик отдернула.
– Тебе бы чуточку авантюризма, – сказала она, – напористости…
– И баночку белил, чтобы закрашивать стыдливый румянец, – ответил я.
Вторая дверь – уже стальная с серьезным врезным замком, тоже оказалась не заперта. Овчарки цокали когтями по крыльцу, чуть слышно поскуливая. Оставаться на веранде было бессмысленно. Мы вошли дальше. Ничего особенного, никакой экзотики, ничего квази-деревенского. Просто кухня, обшитая вагонкой, с одним окном в левой стене, газовой плитой, столом, табуретками, большим холодильником, ладными самодельными шкафчиками на стенах и двумя дверями в другие помещения.
Алена толкнула меня в бок:
– Посмотри!
Я проследил за ее взглядом. Слева от холодильника стоял высокий березовый чурбан, изрубленный торец которого был таким темным, какими бывают плахи у мясников на рынках от впитавшейся крови. И так же, как на рынке, этот чурбан был посыпан солью. А на столе – на доске, которую, судя по зачерствевшим крошкам, еще утром использовали для резки хлеба, лежал длинный тяжелый нож с выгравированной надписью: "… есть много разрозненных примет, которые не предвещают ничего хорошего. Э. Хэмингуэй".