Игра в расшибного
Шрифт:
В Саратове жили родители матери — Иван Григорьевич и Пелагея Серафимовна Кудряшовы, которых Лёнька раньше никогда не видел. Иван Григорьевич — когда-то зажиточный торговец скобяными товарами на Верхнем городском базаре и депутат Второго Саратовского общества взаимного кредита — был премного обижен советской властью, пустившей его по миру, и теперь вынужденного доживать свой век в лачуге рядом с рабочими бараками на краю Белоглинского оврага. Старик не одобрил брак хоть и бывшей, но всё же купеческой дочери с красным командиром, не поехал на их свадьбу и в гости
— Покорнейше благодарю за радостные вести. Видно в воздаяние грехов моих опять будет гореть масло в лампаде перед святой иконой. — Он перекрестил рот, словно опасаясь, что с языка его слетят окаянные слова, и, чуть помедлив, порешил: — Не за тебя, беспутную, пекусь, а за наш с Пелагеей покой. Не хватало ещё нам в каталажке перед смертью посидеть. Мало претерпели. Да уж так и быть, поможем — всего и дел-то на пять целковых!
— Слава Богу, Иван Григорьевич, — поскуливала рядом Пелагея Серафимовна, прижимая к мягкому животу Лёнькину голову. — А то, куды им теперь?
— Раскудыкалась! — приставши со стула, грохнул дед кулаком по крышке стола так, что опрокинулся стакан с чаем. В повисшей тишине слышно было, как о некрашеные половицы шлёпались крупные капли воды. Временный непорядок возымел действие и на Кудряшова.
— Мальца оставишь здесь, — уже спокойно проговорил он. — Сама, — видно было, что он намеренно не хочет называть дочь по имени, — сама поедешь к нашему куму за Волгу в Алгайские степи. Там тебя чёрт не сыщет.
Помолчав, велел бабке накрывать на стол. Пока та суетилась, тихо шепнул дочери:
— Скажи спасибо, что мать не позволила тебя из домовой книги выписать. Документы выправим на Кудряшову. Пачпорт, скажешь, в поезде украли. Про мальчонку пока молчи. Мало ли по свету Трофимовых ошивается! А я его научу язык за зубами держать.
Язык за зубами Лёнька держал до сорок второго года, пока не пришел аттестат отца с фронта. А в сорок четвёртом он уже — сам себе на уме — учился в ремеслухе при Судаковском заводе. Там же, на родном оборонном, в шестнадцать лет поступил в вечерний техникум, потом заочно окончил Политех. Работал мастером, начальником смены, цеха. Возглавлял заводские службы и, наконец, выбился в главные инженеры.
Нельзя сказать, что он преднамеренно выстраивал свою карьеру. Скорее он рос по службе вместе с ростом задач, которые ставились производству послевоенным временем. Вернувшихся с фронта командиров хватало, а вот технически грамотные инженеры были наперечёт.
Как ни странно, помогала ему и замкнутость характера, которую многие принимали за высокомерие. Он и вправду держался подальше от шумных общественных мероприятий, на собраниях говорил только по сути технических проблем, с рабочими был вежлив, но при всей своей лояльности не терпел разгильдяйства и строго наказывал за пьянство.
Он и рос таким — мало говорливым и замкнутым. С одноклассниками не дружил, от уличных мальчишек прятался, зато водил знакомство среди взрослых
В то время, когда сверстники взахлёб зачитывались приключенческими романами, Лёнька решал задачки из математических справочников и вычерчивал на заборах замысловатые конструкции. Бараковские шалопаи первыми оценили способности Кудряшовского подкидыша, когда тот показал им, как нужно выводить чернильные двойки в дневнике и писать шпаргалки на обратной стороне двух линеек, скреплённых гвоздиком с одного конца.
Никто не знал об аресте его отца, но носить подобную тайну в себе даже взрослому человеку нестерпимо трудно, и замкнутость мальчика была сродни болезни. Когда он сам решил, что не достоин стать пионером, поступку его обрадовался только дед. А переполошенные учителя заставили ребёнка проходить медкомиссию.
— Не дрейфь, Лёнька! — оглаживая бороду, хорохорился дед у постели внука. — Нашенская закваска покрепче пролетарской будет. Не зря говорено: гидра сама себя пожирает!
Не мог Иван Григорьевич простить власти своих обид, но с началом войны вдруг переменился.
— Вишь, дело какое, внучек: проглядели гегемоны немца. Ежели бы они таких, как твой отец, не пересажали, может, ничего и не было. Теперь полетят клочки нашей шерсти по закоулочкам, только держись. Я немецкую машину знаю. Её революционными призывами не остановишь.
Иван Григорьевич, пригорюнившись, долго сидел молча, потом вдруг резво встрепенулся и вскрикнул старческим голосом:
— Но ты не думай: можно на кого хочешь обижаться, а на державу — ни-ни! Видать и наш срок настал подмогнуть ей, родимой! Прости Господи и не введи боле во грех!
И пошёл в семьдесят лет работать на железную дорогу башмачником — иного занятия для бывшего эксплуататора трудового народа у местных властей по социальным соображениям не нашлось.
Лёнька заканчивал Политехнический, когда умерла Пелагея Серафимовна. Одряхлевший дед перестал выходить из дома, даже чтобы посидеть на прогнившей завалинке. От предложения дочери переехать к Трофимовым на Урал отказался, сказав, что с родных могил не съезжают.
Однажды подозвал к себе внука и, напряженно всматриваясь тому в глаза, быстро зашептал, словно приоткрывая страшную тайну:
— Вижу, парень ты головастый, к наукам приспособленный. Так вот знай: большевики Россию завоевали, но управлять ею так и не научились.
— Вот те раз! — аж поперхнулся Лёнька. — А кто, как не большевики, это всё понастроили?
Он широко развёл руки и замер в недоумении.
— Не большевики, а лагерники, — недовольно пробурчал Иван Григорьевич, тщетно пытаясь левой рукой прижать к груди трясущуюся правую. — Только не о том толковище. Ты вот что запомни: нельзя лишать человека всякой собственности. Это понял даже ваш Ленин, когда увидел спасение в государственном капитализме.