Игра в расшибного

Масян Владимир Васильевич

— Нам платят столько, сколько мы зарабатываем. И вы здесь не причём, — вступился за бригадира молодой высокий парень приятной наружности. — Хотя, если разобраться, расценки снижают не без вашего ведения.

— Это ещё что за адвокат? — опешил Судаков и в растерянности оглянулся на Трофимова. Но в следующую минуту взял себя в руки и попытался отчитать парня: — Кому перечишь, знаешь? Да я… — и все снова дивились изысканной ненормативной лексике директора.

— Наш боцман покруче ругался, — спокойно пережил Судаковский натиск парень. —

А с нормировщиками вы уж, пожалуйста, разберитесь. Нехорошо, когда мы начинаем работать быстрее и лучше, а получаем меньше.

— Повышенные ставки устанавливаются лишь на момент освоения изделий, — непрошено вступил в разговор главный инженер. — Потом работа хронометрируется и нормируется по обычным ставкам.

— Чего ты им объясняешь? — рассердился Судаков. — Эту азбуку они знают лучше нас с тобой. И знают, что нигде столько не заработают, как у Судакова. И нигде столько благ не получат. Но всё равно кочевряжатся!

Судаков выждал паузу и спросил, как бы обращаясь к самому себе:

— А почему, товарищ директор, рабочие кочевряжатся? — И сам себе ответил: — Потому, что план горит, и можно у директора ещё что-нибудь выцыганить.

Неожиданно парень повернулся ко всем спиной и зашагал прочь.

— Ты, это…. Куда? — вторично растерялся Судаков.

— План тушить, — не оборачиваясь, чётко проговорил рабочий.

Вокруг засмеялись.

— Это по нашему, — нашёлся директор и похлопал мастера по плечу. — Высший пилотаж, а ты с такими соколами план не можешь дать!

Трофимов думал, что Судаков подыграл рабочим. Но через две недели Иван Петрович попросил главного технолога вместе с главным инженером перепроверить нормативные документы в кузнечном цехе. А на возражения о том, что кузнецы и без того хорошо зарабатывают, резонно заметил: «Мне не важно, сколько они зарабатывают. Мне важно, чтобы они верили в своего директора».

В этом тезисе было что-то иезуитское, но Трофимов принял его как должное.

«Не слишком ли много я перенял у Судакова? — шагая к дому, думал Леонид Савёлович. — Моё поколение не отягчено кровавым прошлым. Мы без опаски можем смотреть людям в глаза. Но почему мы по-прежнему часто поступаем, как они. Опять боремся за светлое будущее человечества, не обращая внимания на страдания и нужды конкретного человека. Неужели отец прав?»

Влюблённая пара на крыльце не выходила у него из головы.

«Им нет дела до моих переживаний. Они счастливы, им хорошо. Партия и государство гарантировали им настоящее и будущее. Им нет дела до того, что какой-то секретарь горкома партии Трофимов должен обеспечить эти гарантии. Им просто хорошо».

Но в тот же миг в голове засвербила, завертелась другая, мстительная мыслишка: «Вы же твердите, выучили назубок: «Народ и партия едины». Почему же ты поставил себя выше народа? Какие гарантии ты ему обеспечиваешь? Воля людей и есть сами гарантии государства их руками же и построенного».

«Что же получается? — заспорил

он сам с собой. — Государство главнее партии? Чушь! Хотя, что там недавно говорил отец? Что Сталин строил государство и общество не по канонам марксизма-ленинизма? Что вышкаленная, созданная по военному образцу партия заменяла ему госаппарат? Чушь! Бред!»

Рядом с воротами особняка Иван Петрович наткнулся на траншею — на прошлой неделе здесь чинили водопровод.

«Почему до сих пор не засыпали? — удивился он. — Из окна автомобиля такие мелочи не замечаешь. А люди, поди, зубоскалят».

«Им хорошо, а мне плохо», — уже дома вынужден был признаться Трофимов.

Не хотелось во всём винить Грету. Понимал, что и сам не сахар. Но уж слишком быстро его жёнушка превратилась из светской богемной львицы в хищную и расчётливую маркитантшу из партийного обоза. Чего Трофимов даже не предполагал, Дёмины, казалось, знали всегда. Их походы в спецраспределители значили для них больше того, что в них приобреталось. Главным было утверждение своей элитарности в глазах друзей и знакомых.

Поначалу Леонида Савёловича забавляло, как, потчуя гостей немецким сервиладом, швейцарским сыром или польским беконом, Исаак Самуилович непременно рассказывал, какие отечественные продукты он едал в молодости и как до сих пор не может представить на своём столе кусок колбасы или шмат сала без головки чеснока. И тут же под одобрительные возгласы и смех собравшихся высыпал на тарелку горсть очищенных белых чесночных зубчиков.

Но игра в простонародье продолжалась не долго. Никакой чесночный запашок не мог заглушить в Дёминском доме устойчивый, настоявшийся дух неотомщённого лишенства. Здесь не могли простить Сталину чистки евреев в высших эшелонах власти, а главное — в карательных органах, и надеялись на реванш.

«А поначалу разобрали колбасу в обкомовском буфете», — посмеивался Трофимов, пытаясь дистанцировать себя от новых родственничков. Но когда ему доложили, что Грета скупает у некоего Сани Кича наверняка ворованные бриллианты, Леонид Савёлович переполошился не на шутку.

— Зачем тебе бриллианты? — напрямик спросил он жену.

— А ты хотел, чтобы я носила фиониды? — в голосе Греты звучало неприкрытое издевательство.

— Скупка краденого уголовно наказуема. Если…

Грета не дала ему договорить:

— Можешь не волноваться, я их уже переправила к тётке в Киев.

— Что значит, переправила?

— То и значит! — сорвалась она на крик. — И вообще, с каких пор ты стал совать нос в мои дела?

Трофимов не ожидал такого отпора от жены. Его оскорбил столь непривычный тон разговора, но опускаться до домашних дрязг он не собирался. Дело казалось более серьёзным, чем ему хотели представить.

— Извини, но твоё поведение беспринципно, — твёрдо проговорил Леонид Савёлович. — Более того, я не допущу, чтобы ты за моей спиной занималась спекуляциями и якшалась с уголовниками.