Игрок
Шрифт:
— Не припомню, чтобы мы с вами пили на брудершафт, — отвечает прохладно. — А фонд и досуг семьи Харитоновых ко мне не имеет никакого отношения. Или вы ждете похвалы за проявленное благородство? По-вашему, я самая заинтересованная сторона?
И досталась же мне в наказание такая высоконравственная девица в белом халате!
— Спросите, зачем. — Не ожидал столь резкого отпора, но отступаю.
Колесики ее кресла шуршат по линолеуму, когда она откатывается в сторону.
— И зачем? — подчиняется.
— Я не хотел вас пугать, но так и вышло.
— Да что вы? Не хотели меня пугать, только сразу после инцидента
— Вам здесь не рады.
— Это не ваше дело!
— Мое, конечно! Павла будет вечность измываться, при увольнении не даст рекомендаций, а они ординатору необходимы. К вам отнесутся с предубеждением, учитывая, кем является ваш отец, а он в своем кардиоцентре не построит достойное нейроотделение с нуля в рекордные сроки. Мы с родителями и Капрановым косвенным образом перед вами виноваты, подставили в и без того непростой момент… Что бы вы ни думали обо мне, я людей в беде бросать не привык. Не тех, кто был ко мне добр по крайней мере. — После этого уточнения она весьма цинично усмехается, чем еще больше злит. — Мне не наплевать на вас, Жен, и поэтому я самым жалким способом пытаюсь подольститься.
Немножко вру, но каждая из озвученных причин существует. Маленькая идеалистка никак не поймет, что политика всегда перевешивает и положительные качества, и талант. Мало кто вступится за девочку, которая пошла поперек руководства, даже если действовала по воле пациента. Пожалуй, только анархист вроде Капранова, ну или памятный пациент, которого осчастливили такой заботой. Я не хочу быть неблагодарной сволочью. Совсем нет. Но только и могу, что лить елей ей в уши.
— А теперь вы меня услышьте, Кирилл. — И раздается гневный скрип спинки стула. — Есть люди, которые против ампутации конечностей, операционных вмешательств и прочего. Как правило, это религиозные фанатики, безумцы, или дошедшие до комплекса Бога — уверенные, что неправы все, кроме них. Порой мне хочется таких перестрелять, но вспоминаю, что они хотя бы над собой измываются и отступаю. Да, есть и худшие экземпляры, они причиняют боль не себе, а другим. Например собственным детям. Как врач я осуждаю маму за то, что она не решилась на аборт и превратила жизнь всех, кого я люблю, в ад. Ненавижу себя за это, но ничего не могу поделать. Отец всю жизнь зашивался на работе в попытке изменить одно-единственное опрометчивое решение и надежду на великий русский авось. На деньги, вложенные в исследования пороков сердца, можно было основать полноценную финансовую империю, а уж о количестве потраченного времени и преждевременной седине я даже не заикаюсь. Он сделал для медицины очень и очень много, ему благодарны тысячи людей, но утешение слабое. Никто не вырастил, не напечатал, не сконструировал работающее сердце, без которого мне не выжить. Но мы пытались. А вы пришли и обесценили эти попытки. — Приходится сделать над собой усилие, чтобы захлопнуть рот. Внутри точно сжимается тугая пружина из дурных предчувствий. — Понравилось, как родители поступили с вами престижа ради? Надеюсь, вы почувствовали что-то подобное. Кстати, это просто отвратительно. Не сложно воспользоваться ситуацией и притвориться больным, а вот день за днем убеждать себя в том, что у тебя уйма времени и есть причины жить дальше — труд неподъемный. Невозможно объяснить, почему, когда у ребенка на операционном столе встает сердце, ты, забыв обо всем, вылетаешь весь в крови из операционной, напиваешься в баре с первым встречным, а порой и того хуже. Современное общество отчего-то полагает саморазрушение крайне притягательным, хотя на самом деле является не более чем страной садов (общество людей, где все настолько хорошо, что обитатели перестали замечать хорошее, верят живут ложными идеалами и ищут утешения в психотропных препаратах (по одноименному фильму)). Хотите знать, каким вас вижу я? Эгоистичным, поверхностным и алчным лицемером, который обокрал, обидел и унизил дорогого мне человека. Вы сделали больно моему отцу, и хотите, чтобы то же самое сделала с ним я? Да как вам вообще хватает наглости об этом говорить?! — безжалостно усмехается. — Не переживайте за меня, Кирилл. Вылечу из ординатуры — поеду на оставшийся мне срок в кругосветное турне, вот как я для себя решила. Вы даже вообразить себе не можете, что есть моя жизнь, и крыть вам нечем. В топку ваше лестное предложение!
Услышанное
Чуть ли не с первого дня я видел ее эдакой забавной малышкой, а теперь чувствую себя снова вихрастым пацаненком с выбитым зубом, который попытался обмануть маму. Наверное, у нее очень старые глаза. Старые и усталые. Я видел такие на лицах безнадежно больных малышей и всегда отворачивался. С чего взял, что она не такая? Боже, сколько бы я отдал за то, чтобы увидеть сейчас ее лицо.
— Постойте… — говорю, когда она встает. Я еще не ответил, ничего ей не сказал, а теперь даже не знаю, где она стоит. Здесь ли? В этой ли вообще реальности?
— Нужно торопиться. У вас сегодня операция, — произносит сухо и берется за ручки моего кресла. Внезапно я вдруг начинаю на нее злиться, особенно за то, что вынужден терпеть ее в качестве собственной сиделки. Скорее бы все это закончилось. Сегодня, умоляю, пусть операция будет сегодня!
Жен
Капранов изучил каждый снимок, каждый анализ. Перестраховывается. Прошлая ошибка обошлась дороговато, и мандраж неизбежен, но это его дело, а почему-то коленки дрожат у меня. Голова живет отдельно от тела; она утверждает, что Кирилл — тот еще мерзавец, и наговорила сегодня много лишнего, а вот сердце обливается кровью, окончательно сдавшись на милость неизменному обаянию и цветистым фразам.
— Заказывай операционную, — говорит наконец Андрей Николаевич, вышибая из моих легких весь воздух.
Хирургов, равных Капранову по мастерству, в Питере всего двое, и оба они работают в частных клиниках, куда наставника никогда не возьмут из-за недостатка лояльности к любому руководству. Анархист, сказал Харитонов, и он совершенно прав, но в операционной Андрей Николаич почти никогда не ошибается. Если кому и стоит доверять, то именно ему. Я все это знаю, но все равно вхожу в палату Кирилла на ватных ногах и настолько сбитой с толку, что почти позабыла о конфликте. По крайней мере, устраивать темную и дальше совсем не тянет.
— Мои поздравления, операция пройдет сегодня, — сообщаю Харитоновым, которые уже ждут вердикта всей семьей… поправка, всей семьей, кроме Веры Рихтер. — Ну, я надеюсь, вы готовы.
Валерий Станиславович — этот непрошибаемый человек — просто кивает, а Галина Сергеевна бросается целовать сына. Я отчетливо помню ощущение маминых слез на лице, когда она напоследок, перед тем, как увозят каталку, касается щеки мокрыми губами.
— Да, мы готовы, — говорит Кирилл поворачиваясь ко мне и наугад попадая взглядом точно в мое лицо. Даже хочется помахать рукой и проверить, не прозрел ли. По пальцам могу пересчитать случаи, когда мне казалось, будто он смотрит именно на меня. Это словно напоминание, что скоро так и будет.
— Увозите скорее, а то вечность прощаться будем, — добавляет.
Но настрой Кирилла меняется, когда мы оказываемся в лифте. Он становится все более молчаливым и взволнованным, и я начинаю опасаться, что пожалела успокоительных, в конце концов, он будет в сознании.
— Скажите, что все будет хорошо. Это меня успокоит, — просит пациент.
— Я не могу дать вам гарантий, Кирилл. Есть ничтожные пять процентов, из-за которых все может пойти не так.
— Боже мой, это просто немыслимо! Какие гарантии, Жен? Я не как врача вас прошу!
— А как кого же?
— Как человека, который вытащил меня из обломков и провел через самое сложное время, не отпустив ни на мгновение. Неужели даже сейчас, в такой день, не можете чуточку отступить от рамок? Если вас это успокоит, я прекрасно осведомлен о том, что у вас с субординацией никаких проблем!
— Я…
— Сделайте все возможное, Жен Санна, успокойте пациента. Прошу.