Игрушка для хищника
Шрифт:
Рычал, извиваясь от слепящей боли.
Не услышит.
После того, как так любили, — уже не прощают. Так — еще больнее.
Сам бы разорвал. Если бы так со мной. На хрен разорвал бы и даже не оглянулся бы, переступая. В черную ненависть такая любовь обращается. В страшную ненависть, сжигающую все.
Всхлип и закрытое руками лицо служит мне ответом.
Сжимаю челюсти до хруста и только стараюсь не гнать. Любой жест, любое слишком резкое слово или движение, — и снесет. Снесет нас обоих на хрен. В такую пропасть,
Привожу в свой загородный дом, — о домике в поселке можно уже даже не думать.
Зато здесь — крепость. И охрана. Только разве что колючей проволоки не хватает. Дворец и бункер в одном флаконе.
Дергается всем телом, когда я прикасаюсь, чтобы взять ее на руки и вынести из машины.
— Сама могу дойти, — бормочет рваным хрипом. Опять — безжизненным.
— Жену на руках положено в дом вносить, — цежу сквозь зубы. Подбрасываю выше и медленно иду со своей бесценной ношей на руках, не обращая внимания на ливень и молнии.
Глава 19
— Выпей, — едва переступив порог гостиной, утопающей в цветах, наливаю ей хороший стакан коньяка.
Думал, заехать сюда после брачной ночи, показать ей наш дом. Пять тысяч роз заказал. А теперь — только задохнуться от их запаха. От мыслей о том, как все могло бы быть по-другому. Как все, мать его, должно было быть!
— Просто. Молча. Выпей, — отбрасываю руку, попытавшуюся слабо оттолкнуть и буквально вливаю в рот. — А теперь — ванна.
Она мотает головой, скребется ногтями о мою грудь, но я уже не обращаю внимания, просто тащу.
— А дальше? — вскидывает голову, как только на нее полилась горячая вода. — Будешь держать в подвале и насиловать, да? Так ты любишь, Тигр? Так тебя вставляет?
— Дальше мы просто сядем у камина и поговорим. Если ты обещаешь, что ничего с собой сейчас не сделаешь, я оставлю тебя пока здесь одну.
— Я? — резкий смешок бьет меня насквозь, обжигая и пронзая одновременно. — Это ты со мной все делаешь. Ты!
— Не закрывай дверь, — оставляю ее в воде прямо в одежде. В разорванном грязном платье, которое мечтал снимать с нее медленно и нежно. Не могу сейчас притронуться даже, чтобы его снять. Рефлекс у нее сработает. И тогда — все уже. Никто никого не услышит.
— Твою ж мать, — ору, лупя по стене до крови на костяшках, оказавшись в своем кабинете.
И повалиться на пол хочется и блевать судорожной кровью, — от того, что ничего уже и близко, на десятую часть даже не будет так, как раньше. Кожу на себе когтями рвать.
Надо было следить за этой тварью. Не подпустить его и близко. Надо было… Рассказать ей все, пока она еще не вспомнила сама? Да… Пока еще любила… Пока ужаса того, прежнего, не ощутила заново… Надо было… Но… Слишком я боялся ее потерять.
* * *
Света.
День, который
Я так и лежала в наполненной им ванне, — даже с какой-то ароматной пенкой, от чего хотелось истерично рассмеяться, — надо же, как трогательно, даже о пенке позаботился! — и все, чего мне хотелось сейчас, — нырнуть с головой под воду и больше не выныривать.
Ногтями скребя по стенкам ванны, сдирая их до мяса, так и делала.
Вдох, — и головой под воду. Пока темнеть перед глазами не начинает.
Но и без воды, без удушья — перед глазами темно.
Мрак. И жуть.
Господи, как больно!
Больно так, что дышать нечем, — и только вот эта, физическая боль от сорванных ногтей хоть как-то приводит в чувство, пусть и ненадолго.
Я бы завыла, — да только голоса нет.
Ничего нет, — и дыхание становится хриплой судорогой.
Я бы не поверила.
Ни за что бы не поверила, расскажи мне кто-нибудь хотя бы часть того, что произошло сегодня.
А лучше бы и вовсе не дождалась этого дня, в который так верила, о котором даже и не мечтала.
Господи, да лучше бы он изменил мне с той брюнеткой и вышвырнул, как ненужную тряпку на улицу! Я вернулась бы к своей забытой с ним уже жизни, пусть и подвывая, скуля от боли, но все-таки живая. Не умерло бы настолько все там, внутри.
Но оно еще и не умерло.
Оно разрывается, рокочет обжигающей лавой и взрывает каждую клетку, каждую вену. Взрывает такой болью, от которой нет никаких лекарств, никакого забвения. Кажется, даже если я сейчас просто утоплюсь, то все равно буду корчиться от боли и ужаса, став бесплотным телом.
Кто он? Человек, надевший мне сегодня на палец против моей воли кольцо? Кто???????!!!!!!
Даже имени его не могу произнести, даже в мыслях. Не могу!
Он говорил мне, что жесток, говорил, что не отпустит, — но разве я верила?
А во что я, собственно, поверила вообще?
В нежность его, в ласку, в то, как он на руках меня качал?
Сжимаюсь от боли и снова заныриваю головой в пену.
Господи! Какая нежность, какое тепло, — он же сам меня насиловал, сам бил, сам до такого состояния довел!
Казалось, что любил, — а, может, я просто была для него удобной игрушкой?
Пока не отдавалась, непослушной была, — насиловал и избивал, а после — сама отдавала все, чего ему хотелось, — и вот это только он и любил?
Упала, головой ударилась, — и меня будто вышвырнуло из реальности.
Перед глазами другая совсем реальность поплыла.
И тоже — с выстрелами, как и наша «свадьба».
Тут же перед глазами Лида в луже крови появилась. И он, ногой сорвавший с петель дверь того бара, в который нас завезли. И выстрелы, — оглушительные, что долго еще гулом в голове звучали. Так громко, что я и не слышала почти ничего.